По обрывистому пути

На другой день зашли однокурсницы — Галя Косенко и Лида Самаркина, рассказывали о курсах, о последних новостях, но Аночка была так слаба, что почти не разговаривала с подругами, и они, посидев недолго, ушли. На третий день пришел Федя Рощин.

— Что вижу! «Зимняя фея», «Снежная королева», «Принцесса льда» — простужена? Зрелище, достойное ужаса. Я потрясён! — бесцеремонно шумел он. — Значит, танцы на льду не проходят даром, и фотограф почтенного благонамеренного органа печати слишком долго заставил вас «фигурировать» перед его аппаратом в роли снежной принцессы.

— Что-то вы неразумное изрекаете, Феденька, — откликнулась Аночка. — Вы вышли из сферы реальностей.

— То есть как «неразумное»? А сиятельный пижон-кавалер от мазурки — реальность?! — спросил Федя. И совсем уже тихо добавил: — Вы с ума сошли, Аночка, позировать для газет! Зачем размножать свою фотографию в количестве, равном числу шпиков?

— Что за бред? — недоуменно спросила она, даже при поднявшись от волнения с подушки.

— Господа «благонамеренные» вас и вашего сиятельного кавалера ставят в пример студентам, «творящим бесчинства в стенах alma mater». Смотрите сами.

И Федя показал фотографию, при вспышке магния снятую на катке. Смеющееся личико Аночки с опушенными инеем волосами глядело со страницы приложения к бульварной газетке рядом с мужественным лицом Геннадия в белом, с черной полоской спортивном шлеме. Геннадий был назван «породистым отпрыском одной из старинных дворянских фамилий», а скромная Аночка — «зимнею феей» и «принцессой льда». Тут же рассказано о всеобщем восторге конькобежцев перед ее изяществом и пластичностью, при этом длиннокосая Аночка противопоставлена «распространенным в наши дни стриженым существам с кучерскими манерами, утратившими юность и женственную привлекательность…»

Аночка вспыхнула.

— Да кто же дал им право печатать?! — с возмущением воскликнула она.

— Должно быть, этот самый «породистый отпрыск» любезно предоставил согласие сразу за вас двоих. Но я вас остерегаю только в одном — при вашей общественной роли лучше не быть заметной широкой публике.

«При вашей общественной роли»! Аночку обожгла и смутила эта фраза. У нее уже была своя особая «общественная роль», и Федя ей говорил об этом без всякой иронии, ни на миг не подвергнув сомнению, что фотография была напечатана газетою без её ведома.

Федя озабоченно расспросил о болезни Аночки, о ее температуре и с сожалением отметил, что она проболеет завтрашний день — день сходки — и не сумеет присутствовать в университете.

Видя её взволнованность, жар, Федя тоже скоро покинул больную.

У её постели сидела Клавуся, которая в сотый раз говорила о том, что Георгию Дмитриевичу надо было вести себя осторожней, что она сожалеет о сказанных им словах так же, как Георгий Дмитриевич сам обо всем сожалеет. Она была так сентиментально-сладка, что Аночка вдруг сказала:

— Не хочу твоего варенья…

— Варенья?! — удивилась Клавуся. — Ты бредишь, Аночка. Я ничего не сказала тебе про варенье…

— Прости, я, должно быть, устала и на минутку уснула, — ответила Аночка.

Клавуся спохватилась, что утомляет больную, заохала, заквохтала и удалилась к себе, притворив со всей осторожностью дверь.

Наутро Аночка чувствовала себя получше, однако все еще не могла ни ехать на курсы, ни идти на сходку в университет. В этот день потеплело. Хаос морозных елок, лисьих хвостов и звезд, застилавших оконные стекла, исчез, и первая в новом году капель падала с крыши, сверкая под ярким солнцем…

День уже склонялся, когда Бурмины, садясь за стол, спросили Аночку, может быть, она выйдет в столовую и пообедает вместе. Аночка согласилась выйти, встала с постели и села к зеркалу причесаться, как вдруг её взгляд сквозь решетку забора отметил на противоположной стороне переулка фигуру Геннадия с поблескивающими под закатным солнцем коньками в руках.

— Ходит! Ждёт! — радостно засмеялась Аночка.

Аночка уже твердо решила, что, встретившись на катке, не пойдет с ним кататься. Размышляя о нем, Аночка убедила себя, что он ей совсем нисколько-нисколько не нравится… Но почему-то его присутствие там, за окном, в условленный час ее вдруг взволновало. Она сказала Бурминым, что все-таки ей еще очень нездоровится и трудно будет сидеть за общим столом, и попросила принести обед в свою комнату. Однако не легла, а села на край постели так, чтобы ей было видно нетерпеливо поджидающего Геннадия.

Пожилая кухарка, которую все звали Ивановной, подавая Аночке обед, усмехнулась.

— Хо-одить! — кивнула она головой на окно.

— Кто ходит? — со всей возможной невинностью спросила её Аночка.

— Который с коньками вас провожал-то, — сказала Ивановна. — Я за горчицею бегала в лавку, гляжу — он ходить. Красавец!

— Он разве красавец? — смутилась Аночка.

— А то-то вы не приметили, барышня! — усмехнулась Ивановна.

— Опять!.. — упрекнула ее Аночка.

— Ну, не буду, не буду, ну, Аночка, Аночка, ладно уж! — успокоила Ивановна, постоянно забывавшая, что Аночка не велит называть себя «барышней». — Да ты на него не гляди-ко, не пялься, а кушай, — внезапно совсем по-свойски, как дочери, сказала она.