По обрывистому пути

Прасковья не унималась. Ещё у решетки, через которую надзиратель передал ей узелок, увидав знакомую штопаную нижнюю рубашку Володи, она еле сдержалась от слёз. Со сдавленным горлом, сжав губы, шагала она от тюрьмы к железнодорожной слободке, не в силах направиться домой и в тысячный раз выслушивать ропот Михаилы Степановича, который уже в самом факте ареста видел одну лишь неблагодарность Володи.

— Ты жизнь на него кладёшь, надрываешься, кормишь, в люди выводишь, а он на последнем году тебе дулю под нос!.. Политик, подумаешь! — ворчал фельдшер… — В строгости надо было держать, не давать своеволить. В гимназию поступил — все равно что дворянское звание принял. Нечего было якшаться с мастеровыми. Что ему за компания кочегары?! Никакой благодарности к благодетелям! — доказывал он, считая «благодетелями» себя и надзирателя гимназии Феофаныча, забывая о том, что уже с четвёртого класса Володя кормил и одевал себя сам, давая уроки, а от платы за учение из года в год его, как круглого пятерочника, освобождал «родительский комитет». Фельдшер считал себя опороченным и оскорбленным произведенным у Прасковьи в комнате обыском. После обыска он двое суток не шел к ней, обдумывая, не отречься ли ему от Прасковьи, всё-таки смирился, пришел, но ворчанье его не прекращалось ни днём ни ночью. О чём бы ни заговорил, он возвращался опять все к тому же. Горькое ощущение обрушившегося на Володю несчастья удваивалось в душе Прасковьи от его воркотни.

Прасковья жесткой суконной варежкой отерла заплаканное лицо и, словно окаменев, сидела, недвижная, на сундуке в полутемной прихожей Ютаниных, устремив глаза на маслянистое пятно, которое расплылось по обоям: возле двери оттого, что кто-то не пожалел смазки на дверные скрипучие петли. Жилистые узловатые пальцы Прасковьи сжимали синенький узелок.

— Да раздевайся, чайку попей. Куда спешишь-то! Сама говоришь — не к дежурству. Раздевайся, садись, самоварчик согрею, — упрашивала хозяйка.

— Ах, кума, кума! Ах, кума, кума! — словно слегка отойдя от своего горя, сказала Прасковья. — Погубили мне малого. Вся ведь надежда была на него… Погубили!.. Я ведь думала — к крестному ходит, думала — добрые люди, плохому-то не научат… Бывало, мой фершал-то скажет: «Ох, чую, что не к добру пропадает Володька!» А я ему: «Что ты, Степаныч, у крестного малый. Я, мол, сколько годов уж их знаю — хорошие люди!» Ан вот и стряслось. В ловушку вы мне заманили Володьку!

— Да что ты грешишь, Прасковья! Как тебе не срамно! Ведь брата Степку-то взяли, Никишку-то Головатова тоже забрали. Как трое они фордыбачились с приставом, так их троих и забрал, окаянный! Степашка-то, мой-то братишка, да этот Никита — они уж и сроду такие, а твой-то Володя — ведь кто бы подумал! Тихоня, серьезный такой, поглядеть-то — разумник, а тут будто с цепи спустили его: на полицию взъелся… Вот всех их троих и забрали!.. А тебе-то срамно говорить про ютанинский дом, что ловушка. Смолоду знаешь нас с Гришей… Парашка с Наташенькой тоже теперь с передачами ходят, куда же и ты. Ты их не встречала?

— Да ветрела сейчас, — махнула рукой Прасковья. — А мне от чужого-то горя не легче!

— Известно, не легче! Да ты раздевайся, платок-то снимай, проходи, мы чайку, — уговаривала хозяйка.

— Ох, Анюта, Анюта, — уже развязывая шаль, говорила Прасковья, — Наталья-то молода, да разумна. «Зачем, говорит, к Ютаниным Лушка заладила шляться, судомойки буфетной дочка? Года три уж отстала от дома, а тут все опять да опять! От нее, мол, все вышло!..»

Тетя Нюра всплеснула руками.

— Наташка такое плетет?! — удивилась она. — Да как ей не стыдно, дурище! Ведь Лушенька крестница мне, как Володя Гришане, такая же крестная дочка!.. Входи, входи, печка топлена, жарко, садись-ка у печки, погрейся с морозу-то… Господи боже! И как у Наташки язык повернулся такое сбрехнуть! Ну хоть жалко Натахе братишку, да девку зачем же марать?!

— Будто бы с приставом знается, — продолжала Прасковья и сухо поджала губы.

— Да сватался к ней — отказала! А он не отстал. Она нам сама про него говорила. Когда бы она сокрывалась, а то ведь сама!

— Парашка так тоже считает, что Лушкино дело, — сурово сказала Прасковья. — Каб знатко…

Тетя Нюра накрыла на стол голубую, еще ее девичьей вышивки, скатерть, расставила яркие чашки, наложила на блюдце варенья, подала вчерашний пирог с калиной и водрузила на расписной поднос медный клокочущий самовар с легким духом березового дымка.

Так, вот именно так сидели они, бывало, лет двенадцать назад. И мало что изменилось в этом уютном и чистом домишке. И вещи словно не постарели: все тот же пузастый комод торчал рыжим сияющим брюхом из спаленки, все тот же масляно-черный посудный шкапчик красовался резными грибами на узористой маковке. Те же венские желтые стулья, как лакированные, блестели, натертые лампадным маслом, а на кругленьком столике в «зале» в голубой, поднебесного цвета высокой вазе топырились бумажные розы и пышные алые пионы…