По ошибке (СИ)

Для Нацу эта квартира была другим миром. Теплым и домашним, и хотя бы на некоторое время ему хотелось побыть здесь и погреться, прежде чем вернуться в привычный холод и одиночество.

Он улыбался и шутил. Он позволял своему телу дурачить их, хоть все его естество и желало крикнуть «помогите…». Интересно, что это было? Гордость? Страх? Почему это неведомое что-то не давало ему возможности выговориться? Почему он продолжал улыбаться, внутренне умирая. От всех этих преследующих его мыслей, переживаний и страхов неизведанного будущего? От той сосущей под сердцем пустоты от потери дорогого человека. От того, что мечта, к которой он так стремился, разрушилась в один миг. От того, что все, что он раньше считал важным, сейчас для него не стоило ничего.

— Никогда не думала, что скажу это, — вырвала его из мыслей Люси, и Нацу несколько раз моргнул. Они шли по оживленной улице Таймс-сквер, и солнце уже давно скрылось за горизонтом. Мимо пролетали желтые такси, на глянцевых капотах которых отражались миллионы огней вечно неспящего города. Люси шла чуть впереди, уверенная и непреклонная, как всегда. Лисанна была права. Хартфилия была сильной, Снежной Королевой, стальной и холодной, и что бы не происходило в ее жизни, он был уверен, она бы не сломалась так легко, как сломался он. — Из Гажила получился отличный отец. Я когда-то не очень одобряла его. Леви моя лучшая подруга, и она мне как сестра. Почему-то всегда я представляла, что ее избранником будет какой-нибудь милый парень с факультета прикладной физики, в очках и очаровательной улыбкой, который бы носил за ней сумку и угощал фисташковым мороженым. Удивительно, не правда ли? Жизнь преподносит иногда те еще виражи…

Нацу неожиданно застыл, чувствуя, как время медленно замедлило свой ход. Ничто: ни идущие позади него люди, ни шум ночного города, ничто сейчас не имело значения. Только удаляющаяся спина Люси, ее короткие светлые волосы и алый шарф отчетливо стояли перед глазами, словно это было единственным, что он мог сейчас видеть.

И неожиданно что-то внутри него оборвалось. Пустота. Всепоглощающая и пугающая заполнила все его нутро. И именно сейчас, стоя посреди оживленного Тайм-Сквер он по-настоящему почувствовал, что ломается. Медленно, кусочек за кусочком маска крошилась и рассыпалась. Он развернулся, только чтобы не видеть эти светлые волосы, но образ въелся так глубоко, что, кажется, отпечатался с внутренней стороны век. И он не знал, что же стало его спусковым крючком. Он только чувствовал, что все его надежды об однажды наступившем «завтра»… никогда не оправдаются. Его карьере конец, а отец больше никогда не позвонит, чтобы с привычной теплотой в голосе спросить, как у него дела. Он больше никогда не увидит его улыбку. Никогда не услышит звуки гитары из-под ловких пальцев. Никогда не почувствует родной запах моря и угля.

И он подставил стольких людей. Он уничтожил все, что так давно строил, и самое ужасное, он был слаб, чтобы просто подняться и пойти дальше.

Он не мог.

Неожиданно холодная чужая (родная) ладонь обхватила его. Крепко и сильно, так, чтобы он понял, что его не отпустят. Люси стояла ровно, смотря прямо перед собой, и со стороны могло казаться, что они просто рассматривали сверкающие в ночи рекламные вывески.

— Мой отец известен как человек со стальным сердцем, — голос Люси был тихим, и шум оживленной магистрали почти перекрывал его, но Нацу слышал каждое слово, будто она шептала их ему в самое ухо. — Он решителен в своих действиях, жесток с конкурентами и уважаем в обществе. И что бы ни происходило в его жизни… он не изменял себе. Ничто не могло заставить пошатнуться его стальное терпение и выдержку. И это именно то, что я когда-то переняла у него. В работе и с коллегами не позволять ничему пошатнуть твое равновесие. Но… — Люси на мгновение замолкла, — никто не знает, что, когда умерла моя мама, Джудо Хартфилий сидел в своем кабинете и напивался до потери сознания. Он пил много, чтобы забыться, он пил часто и практически не переставая. Я слышала, как он ходил по кабинету, как что-то говорил, а иногда кричал. Он срывался, но… только за стенами своего кабинета, только там он позволял себе быть слабым. Когда же он выходил оттуда, никто бы не мог и сказать, что днем ранее он опустошил несколько бутылок коньяка. И он выходил на улицу и вел себя так же, как вел обычно. Никто не замечал, как внутри он умирал, пока однажды я не вошла к нему в кабинет, — пальцы Люси переплелись с его, и в один миг, эта маленькая ладонь перестала казаться ему тяжким грузом. И холод, который она источала, превратился в тепло. Мягкое и обволакивающее. — Слезы и боль — это не слабость, Нацу. Мы люди, и когда нам плохо, самое худшее, что можем мы сделать, это заточить эту боль в себе, позволяя ей разрушать тебя изнутри. Иногда стоит открыться, как бы сложно это ни было. Вместе бороться всегда легче.

Холодный воздух оседал на коже. Одна реклама мгновенно сменялась другой, и голоса сотни людей наполнили его тишину.