По острию греха (СИ)

В медовых глазах плескалось сожаление, причину которого я в упор не хотел признавать, и решимость. Поэтому сказанные тихим голосом слова зазвучали особенно внушительно.

— Дамир, я до последнего пыталась жалеть твои чувства, но вижу, что делаю только хуже. И себе, и тебе. Я не хочу причинять тебе боль, и не знаю, какие слова будут правильными. Просто помоги мне, хорошо? Перестань цепляться за вчерашний день, потому что сегодня я люблю не тебя.

Мне показалось, что меня ударили по затылку булыжником. Внутри вспыхнуло желание в последний раз пойти Эле навстречу и убраться из её жизни подобру-поздорову, но гены — проклятая эмоциональность, от которой больше вреда, чем пользы! — заставили меня раздавить в себе благородство.

Она начала было объяснять, какой я хороший. Говорила что-то про родственность душ. Умоляла понять. Да только я на самом деле никакой не хороший. Не понимаю отказов. Не признаю берегов. Она лепетала без умолку, а я всё молчал. И гнев зашторивал мои глаза багровой мутью.

— Дамир, — продолжала она увещевать, добивая меня каждым новым словом. — Сердцу не прикажешь, пойми… Почему ты молчишь? Ну скажи хоть что-нибудь!

Резкое движение и мои пальцы стиснули девичий подбородок. Я не хотел причинять Эле боль, мне нужно было только имя. Зачем? Без понятия. Но ярость требовала себе жертву.

— Кто? — трещали во мне пожарами данные Элей клятвы. Я был слишком юн и слишком порывист, а она оказалась на редкость верной. Правда верной она была не мне.

Ни слова больше не сорвалось с её губ. Не выдала.

Я кричал Эле в лицо чудовищные вещи. Не про неё — про то, что сделаю с её любовью. Я так сильно хотел, чтобы она была счастлива, что на мгновения посчитал себя вправе решать за всех нас. Разве тот другой был достоин Эли?! Почему она одна пришла принять удар?!

Я очнулся, когда пару крепких ребят с трудом оттащили меня от испуганной девушки. Смотрел как она утирает слёзы, а внутри всё пекло углями. Со временем те прогорели в пепел.

Пепелище — всё что осталось мне от кокетливой астры с красивым звучным именем Эльвира. Она раскрыла во мне все грани алого: влюблённостью и страстью вначале, бессильным гневом на себя сейчас.

Чувства такой силы, как мои — дробят. Среди них не место хрупким солнечным цветам. Но кто устоит, увидев чудо, и не полоснёт острым лезвием стебель, чтобы присвоить его только себе? Точно не я.

— Дамир…

Надтреснутый стон вырывает меня из персонального чистилища, прогревает светом озябшее нутро. Я тянусь к Юнии, как тянется живое к солнцу. Позволяю привлечь себя к часто опадающей груди. Целую покрытые испариной ключицы, а в ушах адским соблазном её умоляющее:

Пожалуйста… Дамир, прошу тебя… пожалуйста…

Она выгибается, льнёт к моим рукам, срывая дыхание, разрывая остатки слабой осознанности. Её запах на одежде, на коже, на языке. Я пропитан мгновением абсолютного счастья. Пальцами пробегаюсь по пылающей шее, глажу запрокинутое лицо. Впиваюсь в призывно раскрытые губы и, наконец, отдаю себя ей целиком, через поцелуй невероятной чувственной глубины.

— Дамир… — шёпотом по сердцу стоит мне отстраниться.

Дико кружится голова. Я давно не спал и, наверное, столько же не ел, но сохранил какие-то крупицы здравомыслия. Краем агонизирующего сознания понимаю, что что-то не так. Она по-прежнему горит, а взгляд настолько мутный, что смотрит в никуда, не фокусируясь на чём-либо вообще.

Мысли всё ещё мечутся в голове, хаотичные, дерзкие. С силой провожу ладонью по лицу, стирая с себя часть порочного морока и поднимаю с подушки свалившийся с её лба лоскут.

— Дамир…

В ушах стоит скрип собственных зубов. Я окунаю в ёмкость с подготовленным Анисимом раствором ткань, машинально отжимаю и продолжаю охлаждать неестественно розовое тело.

— Пожалуйста…

Не реагирую.

Во мне кипит, наверное, даже кислород, пока я неторопливо обтираю её ладони, затем ступни. Поднимаюсь по изящным икрам к подколенным впадинам. Возвращаюсь к рукам: от кистей к плечам и до виднеющийся в вырезе груди. Поправляю сорочку, вытираю руки.

Выйдя за дверь, долго не могу прикурить сигарету. Будто чужими пальцами пытаюсь высечь искру. Глубокие затяжки только усиливает головокружение, да так, что по возвращении в спальню меня уже не пошатывает, а откровенно шатает.

Меня Юния больше не зовёт. Её знобит.

Я давным-давно перестал молиться, но когда одетым пристраиваюсь рядом и крепко обнимаю измученное тело, единственное, что запоминаю, проваливаясь в сон — это немую благодарность небесам. Ей, кажется, становится лучше.

Даже вера любит факты

Юния

Морщусь, почувствовав скользнувшее по веку тепло. Хочется удержать остатки тающего сна, где запах красок смешивается с горечью увядающих хризантем и чем-то смутным, как эхо наслаждения. Однако реальность неумолимо напирает, будит скрипом колодезной лебёдки, кусает прохладой раскрытую щиколотку. Бесконечная мягкая ласка чужого дыхания наполняет грудь тоской и нежностью. С ней расставаться обидней всего. Мои сны слишком яркие, чтобы я научилась любить утро.