По понедельникам дома

Между тем тарелки с закуской, побывав у дам, уже не возвращались с мужского конца. Там уже начинались оживленные разговоры, и к удивлению, болтливее других оказались молчаливые «пни». Один из них, плотный высокий господин в очках, уже требовал присоединения Крита к Греции и отдачи под суд членов правления московского кредитного Общества. Другой, худой как спичка, скорбел о недостатках гражданского мужества в русских людях. Любезный хозяин соглашался и с тем и с другим и, в свою очередь, искал выхода в единении.

Когда подали заливное из лососины, разговоры притихли и господин в очках уже не требовал присоединения Крита к Греции, а, уписывая рыбу, морщил лоб и хмурил брови, занятый, по видимому, сочинением экспромта.

И действительно, как только что рыба была окончена, он постучал ножом по стакану и. когда все затихли, поднялся с места, обвел публику мрачным взглядом, словно бы предупреждал слушателей, что им от него не будет пощады, и, заложив руку за борт сюртука, произнес густым баритоном:

— Милостивые государыни и милостивые государи!

Все взоры обратились на оратора, а почтенный хозяин уже принял умиленный вид.

Только Иван Иванович, несколько обиженный, что ему нельзя теперь развивать своих взглядов о красоте, нагнулся к соседке и, разглядывая ее желтоватую жирную шею, шепнул ей на ухо:

— Ну теперь он начнет нас дубасить. Он молчит, молчит, а как заговорит, так на целых полчаса.

VI

Нечего и говорить, что не совсем парламентское выражение «дубасить», которое позволил себе употребить почтенный Иван Иванович (вообще строго придерживавший, как дамский кавалер, самых строгих парламентских обычаев), оказалось гиперболой, вызванной, быть может, и некоторым завистливым чувством к таланту оратора.

Дело в том, что и сам Иван Иваныч не лишен был, как и большая часть москвичей, посещающих журфиксы, дара красноречия и не только умел вдохновенно нашептывать какой-нибудь смазливой слушательнице о красоте, как отвлеченном понятии, но, при случае, и сказать речь при более многочисленной аудитории и преимущественно на тему о благотворном влиянии женщины на цивилизацию. В развитии этой темы, составлявшей, так сказать, монопольную привилегию Ивана Ивановича, он действительно не имел соперников по блеску эрудиции и страстности аргументации и не без некоторого основания в своем кружке сравнивался с Миллем.

Неверным также оказалось и его предположение о получасовой речи, хотя некоторые основания для этого и были.

В самом деле, человеку, сидевшему весь вечер как «пень», казалось, весьма свойственно дать наконец волю языку своему и отмстить, так сказать, за долгое молчание. Но, с другой стороны, даже и при таланте Иоанна Златоуста, ведь нельзя же увлечься до забвения о том, что получасовой перерыв между заливным и следующим блюдом несколько великоват и даже настолько, что может подействовать удручающим образом на самых внимательных слушателей и повергнуть хозяйку в беспокойство за то, что рябчики перепарятся или — того еще хуже — будут поданы холодными.

К чести своей, оратор не упустил из виду всех этих обстоятельств. Он не «дубасил» (хотя выпаливал периоды не без значительности и энергии), а говорил свой экспромт не полчаса, а ровно тринадцать минут, как потом сосчитал один из слушателей, нетерпеливее других ожидавший жаркого.

Признаться, оратор начал немного издалека или, как он сам выразился, «с зари нашей истории».

«Я позволю себе, — говорил он, окидывая присутствовавших гордым и решительным взглядом человека, отправляющегося в кругосветное путешествие, — я позволю себе напомнить вам, милостивые государыни и милостивые государи, некоторые события прошлого времени, которые… которые помогут нам осветить настоящее, которое, в свою очередь, уяснит нам прошлое, которое вместе с настоящим укажет на ближайшие задачи светлого будущего, которое… которое…»

Вероятно, обилие этих проклятых относительных местоимений, как нарочно (сколько приходилось замечать) подвертывающихся на язык даже самых блестящих ораторов во время речей и нередко делающее речи сплошным повторением слова «который» в разных склонениях, — было замечено и самим оратором. По крайней мере лицо его перекосилось сердитой гримасой (и, конечно, против местоимений), и он, минуя более подробное объяснение причин своего намерения «напомнить прошлое», перешел к призванию варягов и затем освежил в памяти «милостивых государынь и государей» некоторые события из русской истории. Сообщив вкратце о Святославе, об Ольге, о святом Владимире, об удельных междоусобицах, о царях Иване III и Грозном, о самозванщине, и тишайших царях и о Петре Великом, оратор благополучно дошел до новейшего времени, после чего сделал маленькую передышку, готовясь перейти к заключению.