По понедельникам дома

Надо отдать справедливость оратору: он строго следовал учебнику Иловайского и во всяком случае употребил довольно ловкий ораторский прием, оживив в памяти присутствовавших давно забытый всеми учебник. Помимо своей содержательности, такой пересказ имел еще и то неоценимое удобство, что после него можно было прямо перейти к какому угодно пожеланию или тосту. Стоило только сказать — «и потому», и дело было в шляпе.

И Марья Ивановна, хорошо знакомая с разнообразными ораторскими тонкостями (у нее в доме, слава Богу, переговорили все московские Гамбетты) и заметившая, что многие слушатели уже начинают обнаруживать некоторое нетерпение, шепнула лакею, чтобы несли рябчиков, как раз в ту минуту, когда оратор, возвысив голос, произнес:

— И потому, милостивые государыни и милостивые государи, и потому… и потому…

По видимому, потерявший почву, как только что сошел с исторического поля, оратор, проклинавший в эту минуту час своего рождения и страсть говорить речи, — хмурил брови, устремив на господина, сидевшего напротив, упорный, мрачный и даже угрожающий взгляд, словно бы обвинявший именно этого господина в подлом похищении из головы оратора блестящего заключения экспромта.

По счастью (главным образом для присутствовавших), заминка продолжалась всего несколько мгновений… Мысль была найдена. И взор оратора, значительно смягчившийся, поднялся с напрасно заподозренного господина к потолку.

— И потому, — уверенно и вызывающе повторил оратор слово «потому», — после долгого обзора прошедшего, которое уяснило нам настоящее, которое, как всем известно, в некоторых отношениях лучше прошедшего, а в некоторых отношениях, пожалуй, даже и хуже прошедшего, или, выражаясь точнее: и лучше и хуже, — благоразумно минуя настоящее, позволю себе, господа, провозгласить тост за скорое наступление такого будущего, которое… которое, отличаясь и от прошедшего, и от настоящего, было бы зарею такого настоящего, которое не походило бы ни на прошедшее, ни на настоящее, ни на будущее…

Оглушительные рукоплескания раздались со всех сторон и, казалось, потрясли всю столовую, заглушив последнее заключительное слово оратора. В этих рукоплесканиях выражалось и сочувствие и чувствовалась некоторая радость по случаю окончания речи. Как она ни была хороша, но согласитесь, что слушать тринадцать минут хотя бы и интересные исторические факты не всем по плечу. Один вместит, а другой нет.

Тем с большей признательностью ближайшие соседи чокались с оратором, и некоторые даже целовались. Что же касается до хозяина, то он, умиленный, добродушно повторял:

— Хорошо сказано… Превосходно!

И предлагал красного или белого.

Сам оратор, по видимому, не ожидавший такого успеха и несравненно менее получавший одобрений, когда припоминал историю короче, принимал знаки сочувствия без особенной экспансивности и молча. Его снова скучающее лицо, казалось, говорило: «Я исполнил честно свой долг гостя, сказал речь, а затем черт вас подери!»

И он — надо отдать ему справедливость — больше уже не открывал рта кроме тех случаев, когда приходилось делать это для принятия пищи или вина.

— Милостив…

И низенький, приятный басок маленького, толстенького, живого и румяненького господина оборвался, и сам он внезапно сел, увидав, что несут рябчики…

— Говорите… говорите Василий Иваныч! — заметил хозяин.

— Нет… я повременю… Время еще будет! — весело отвечал «басок».

И он дождался своего времени, когда съел пол-рябчика и запил его стаканом белого вина.