По правилам и без (СИ)

— Сколько себя помню, он был таким, — после недолгой паузы продолжил свои «откровения» Дима. — Всегда отличался от папы, только вот не скажу, в плохую ли сторону. Его баловали с детства — дедушка, его крестный, мой отец. Ругали, конечно, тоже, но в меру и по существу: за плохое поведение на уроках, прогулы, драки с одноклассниками и прочие дела, которые совершает любой нормальный школьник. Но никогда ему никто и слова не говорил о том, что он тратит много денег — а с Николаем Семеновичем он мог позволить себе очень много, — акцентирует свое превосходство над другими… — он на пару секунд прикрыл глаза и замолчал, словно подбирая правильные слова. — Говоря современным языком, всегда был еще тем мажором, да еще и довольно умным и сообразительным, иначе черта с два работал бы в этой клинике, будь он Николаю Семеновичу хоть единственным и неповторимым сыном. Он ломал чужие жизни, да и ломает до сих пор, не чувствуя даже угрызений совести. Я бы привел тебе пару ярких примеров, но, прости, это наше семейное дело, тебя никаким боком не касающееся. Кирилл… для него существует слишком мало «святого», и если его что-то заинтересовало, то он это не упустит. Хотя бы до тех пор, пока не потеряет этот самый интерес, — и снова молчание, в этот раз, вероятно, чтобы я смогла переварить полученную информацию. Получалось из рук вон плохо.

— Сегодня у меня нет настроения играть с тобой в «Угадайку», поэтому скажу прямо. Я хорошо знаю Кирилла, и прекрасно вижу его отношение к другим людям. Так вот, ты его чем-то раздражаешь, — сказал — как отрезал. Будто я и без него не заметила. Только вот догадываться самой — это одно дело, а вот слышать от другого… Это достаточно обидно, тем более когда раздражать, по большому счету, и нечем. Ну не внешним же видом? Или у этого, как сказал Воронцов, мажора строгие эстетические вкусы, и ему категорически противны люди в дешевой одежде?

Хотя, это я утрирую — и так ведь ясно, что дело тут в чем-то другом, может, и не во мне даже. Во всяком случае, мне почему-то очень захотелось, чтобы все было именно так.

— Расслабься, дело не в тебе, — заметив мое замешательство — очень хотелось верить, что не в обиду, — «успокоил» меня Дима. — Но я сейчас даже не об этом. Вот уж не знаю, чем именно, но ты его заинтересовала.

А вот это уже удивило. Я с сомнением посмотрела на обычный свитер, потертые джинсы и отродясь не видевшие профессионального маникюра ногти — картина получилась более чем неутешительная. И, заметив это, Воронцов поспешил объясниться:

— Нет, не в этом смысле. Как человек, личность, если можно так выразиться. У него вообще отменное чутье на людей, многих он видит едва ли не насквозь, — парень чему-то улыбнулся, должно быть, вспомнил что-то, но тут же стал серьезным. — Белка, держись от него подальше. Это сложно объяснить, но так надо.

— Ты же знаешь, я понимаю сложные вещи, — начала было я, но тут же осеклась под тяжелым взглядом невозможных серых глаз.

— Прости, но это не тот случай, — и снова как приговор: ты мне даже не друг, тебе нельзя знать семейные тайны. Что ж, я и не настаиваю, только вот чем ты, Воронцов, сейчас лучше своего дяди, который велел нечто похожее, тоже ничего не объясняя?

— Воронцов, — я постаралась справиться с нарастающим раздражением, но получилось это не слишком-то хорошо, и мои слова прозвучали слишком резко: — Если ты не знаешь, Кирилл Викторович — лечащий врач моей мамы, и при всем желании мне придется с ним видеться и разговаривать ближайшие две недели. К тому же, следуя твоей логике «ничего не проси объяснить, просто сделай так, как я говорю», мне следует послушать твоего дядю и перестать общаться с тобой. Хотя, мы и так не слишком-то общаемся. А теперь, прости, но мне нужно к маме, — и, резко встав, направилась к двери.

Знаю, глупо, знаю, по-детски, знаю, незаслуженно, но ничего с собой поделать не могу. Ни с самыми неудачными словами, ни с явно оскорбленным тоном, ни с непонятной обидой внутри… А ведь, по сути, мне не на что обижаться: мы с Воронцовым друг другу, и правда, никто, он мне ничего не должен (кроме любимой заколки, про которую я благополучно забываю), но хочет помочь — и сегодня, и вчера, иначе бы с Катей наверняка был Керн. Но это все я понимаю умом, а сердце, чертово сердце, не раз портившее мне жизнь не только аритмией, уперлось в детскую обиду. И оно же болезненно сжалось, когда я открыла дверь и покинула теперь почему-то ненавистный кабинет, услышав за спиной лишь щелчок зажигалки.