По расчету (СИ)

Домик, что нам нашёл нотариус, оказался небольшим, но очень уютным. Пожилой хозяин занимал первый этаж, а мы второй. В свои комнаты мы попадали через общую прихожую, ели в общей гостиной, вместе с хозяином. Вообще, нас приняли очень радушно, старичок вошёл в наше положение, и вскоре стал относиться к нам, как к родным. Наши слуги принялись трудиться и здесь, всё так же хлопотали на кухне, содержали в порядке наши вещи и всё так же поддерживали нас. Они же стали доставать для нас работу — деньги за продажу дома мы отложили, заплатив только за первое время жизни, а сами стали брать на дом шитьё. Поначалу нам было трудно привыкнуть к мысли, что теперь мы должны зарабатывать деньги, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, но постепенно мы свыклись и уже проще воспринимали свои исколотые иголками пальцы и болящие к вечеру от напряжения глаза.

Мы спокойно прожили в домике три месяца, скромно и тихо, на свои средства, своим трудом. Но отцу становилось всё хуже. Я спал с ним в одной комнате и каждую ночь слышал, как он кашляет и хрипит. Лицо его осунулось, пожелтело, блеск в глазах стал болезненным, и вскоре врач произнёс страшный приговор — чахотка. Отец держался из последних сил, до последнего занимался шитьём, натянуто улыбался и делал вид, что чувствует себя хорошо. Но вскоре он окончательно слёг. По ночам я не отходил от его постели, протирал его лоб влажной тряпкой, держал его за руку, говорил с ним, а он то спал, беспокойно и чутко, то просыпался и бредил, звал отца, просил меня не отходить от него. Две недели ему становилось хуже час от часу, и в одну из самых тяжёлых ночей мы вызвали врача. Тот, покачав головой, сказал, что больной не переживёт этой ночи. И точно, отец умер к утру. Он не прожил и сорока трёх лет.

На похоронах не было почти никого. Я, двое наших слуг да хозяин дома, который по-отцовски привязался и ко мне, и к моему покойному отцу. Я стоял рядом с гробом, то и дело машинально поправляя белоснежные лилии вокруг воскового лица. Когда после службы гроб заколотили, когда его подняли и начали опускать в глубокую чёрную яму, я не мог плакать. На меня напало какое-то жуткое оцепенение — я не мог пошевелиться, кажется, не мог вдохнуть, уж тем более не мог произнести ни слова. Меня пробудил от этого оцепенения страшный звук — стук комьев земли и глины о крышку гроба. Слёзы хлынули из глаз, из горла вырвались судорожные, глухие рыдания, и я бы упал на землю, если бы меня не подхватил наш добрый старичок слуга. Когда гроб закопали и поставили крест, я остался стоять там же, где стоял. Дул сильный ветер, лицо и руки замёрзли, но я был не в силах сдвинуться с места. Мне казалось, что отец все ещё со мной, пока я стою здесь. Начало темнеть, и я медленным шагом двинулся в сторону дома. Я мог бы нанять кэб — деньги с собой были, но мне хотелось идти пешком, изнурить себя усталостью, чтобы ею заглушить душевную боль. Я шёл и шёл, пока не увидел, наконец, знакомый домик. Слабой рукой я отворил калитку, поднялся на крыльцо и в изнеможении прислонился к столбу, поддерживавшему навес над порогом. Моё возвращение выдал скрип калитки, и дверь открылась спустя полминуты после того, как я подошёл. Я не могу сказать, чьи руки увлекли меня в дом, я не помню, кто довёл меня до спальни, не помню, кто помог переодеться ко сну, кто накрыл одеялом и задул свечку.

Я надеялся, что быстро засну, но ни на секунду не сомкнул глаз в комнате, где утром скончался мой отец.

========== Глава 2. Перемены ==========

Я напрасно боялся, что мне придётся съехать из занимаемого мною домика — хозяину даже в голову не пришло, что следует выселить меня. Я продолжал шить, стараясь ничего не брать из скопленных денег, шил много и быстро, и со временем получаться у меня стало всё лучше и лучше. Чёрную одежду я теперь не снимал никогда — в знак скорби по отцу.

Однако родной человек, всё же, у меня появился. После смерти моего отца старичок хозяин ещё сильнее привязался ко мне. Он тоже когда-то потерял свою семью и детей, а второй раз не женился — слишком любил покойного мужа. Много лет он прожил один, старый вдовец, без ласкового слова и омежьей компании, и когда мы с отцом перебрались к нему, он несказанно нам обрадовался. Этот чудесный старичок полюбил нас, как родных, утверждал, что мой отец похож на его покойного сына, который умер в одиннадцать лет, а я, стало быть, на его внука, который мог бы родиться, сложись обстоятельства иначе. Смерть моего отца была для него почти такой же сильной утратой, как для меня, и мы, сокрушённые общим горем, сильно сблизились. Раньше я звал его мистером Аддерли, а теперь стал звать дедушкой Норбертом. Мне это было не столь принципиально, как ему — он, когда его называли дедушкой, чувствовал, что на старости лет обрёл когда-то потерянную семью.