По рукам и ногам

– Я хотела сбежать от тебя, чтобы больше ни разу в жизни не слышать твоего голоса, – каждую фразу выплёвывала как яд, и его горечь ощущалась вполне отчётливо на самом кончике языка, – не чувствовать твоих прикосновений и больше никогда не носить твой грёбаный ошейник. Доволен? Это хотел услышать?

Кажется, мне не удалось договорить, прежде чем скулу обожгло пощёчиной. Падая, я приложилась затылком об угол тумбочки и только через несколько секунд отчётливо поняла, что лежу на полу, судорожно глотая воздух, потому что боли вдруг было очень много, она заполнила собой всё пространство моего маленького мирка, заставив сконцентрироваться на себе. Не дышать, не видеть, просто чувствовать её. Я хваталась за голову, шипя и жмурясь. Руки были холодные, словно у мертвеца. Меня не раз в этой жизни били, в том числе доставалось и голове. Почему это вдруг так больно?

Едва только смогла выдохнуть, попыталась встать, но перед глазами вновь всё смазалось, и я со стоном свалилась обратно. Вспышки, одна за одной сменяя друг друга, наслаиваясь, слепили болью. Цвета и запахи. Воспоминания, заставляющие цепенеть.

Я снова поймала эту реальность, лишь когда поняла, что меня неожиданно довольно мягко, бережно даже, подняли и усадили на кровать. Убрали волосы с моего лица, медленно проводя по нему пальцами, и дрожь унялась от тёплых прикосновений.

По виноватому взгляду мучителя видно было: он понял, что переборщил.

И только по этому взгляду я наконец полностью осознала, что рядом сидит Ланкмиллер. Всего секунды две назад я видела перед собой совсем другое лицо. Отец…

– Это был он, это был он, он это сделал… – Губы едва слушались, но по какой-то неведомой мне причине я не могла остановить поток этих причитаний. Хваталась за голову, путаясь пальцами в волосах, больно прикусывая язык, буквально захлёбывалась воздухом, и всё равно они рвались наружу бесконечным потоком.

Ужас был гораздо сильнее меня и гораздо больше.

– О чём ты говоришь? – Кэри спросил это вкрадчиво и отрывисто, заглядывая мне в глаза.

Я отпрянула от него, потому что эти попытки пробуждали в памяти отчуждённый взгляд человека, разочаровавшегося в моём существовании, с такой поразительной ясностью, что мне дышать становилось нечем. Я снова сползла на пол безвольным телом, не чувствуя в себе сил держать равновесие, не видя даже смысла в этом. И только там, отдышавшись немного, смогла наконец ответить.

– Это отец продал меня в «Змеиный зуб». Вот как я там оказалась, – голос звучал надломленно и негромко, но в наступившей тишине его почти ничто не заглушало. – В тот день, когда я узнала об этом, тоже была гроза. Возвращаешься домой и встречаешь там молчаливых чужих людей, а они смотрят так… Кэри, ты же хорошо знаком со «Змеиным зубом», ты прекрасно знаешь, как они смотрят. Им даже говорить ничего не нужно, у них всё написано на лице. Ну, впрочем, это выносимо. Гораздо страшнее смотрел отец. В тот день я сбежала из дома.

Мне понадобилось не больше пары секунд, чтобы понять, как он от меня избавился. Никто из них в тот вечер не успел заключить в слова эту новую простую истину. И поймать меня у них тоже тогда не вышло. Дальше в памяти снова начинался хорошо знакомый зияющий провал, и я могла лишь предположить, что так и жила на улице до тех пор, пока наконец не попалась в руки к «Змеиному зубу».

Я откинула голову на бортик кровати, прикрыв глаза. Всё в порядке, эта мысль уже когда-то жила во мне, я должна быть способна уместить её в сознании и сейчас. Отец меня продал. И на то было две причины.

После того, как мать ушла из семьи, он беспробудно пил, почти не работал, и у него накопились долги, по которым нужно было платить. Потому он и пошёл на этот шаг, сделал то, что многие в Шеле делают: сбагрил своего несовершеннолетнего ребёнка за деньги. Но ещё – ещё он сделал это потому, что я напоминала ему мать.

Заложник неудавшейся любви, от которой остались только боль и горечь разочарований. Для отца я воплотила в себе их все. Каждую минуту из тех, что он провёл, ожидая, когда женщина всей его жизни вернётся к нему. Тот самый момент, когда он понял, что этого никогда не произойдёт. Я ходила мимо него каждый день, живая, воплощённая в жизнь агония, и я видела, как он на меня смотрел. И всё же, ничто из этого не сможет оправдать его хоть когда-нибудь.

Я бы даже назвала этого человека с пустыми глазами бессердечным, если бы не видела, как он страдал.

Густая взвесь за окном словно стягивалась, темнела, давила всей своей тяжестью. Меня легонько погладили по голове, и я сразу же отодвинулась, потому что чужие прикосновения делали сейчас только хуже. Хотелось вообще перестать чувствовать. В лучшем из вариантов – и вовсе существовать.

Сейчас, когда в ушах стоит тугой гнетущий гул, только физические ощущения напоминают о том, как ты приземлён, как привязан ко всему этому дерьму, которое не вывозишь.

Ланкмиллер – странный мужик. Он едва ли больше минуты назад дал мне такую затрещину, что до сих пор рябит в глазах, а теперь лезет ласкаться. Но у меня просто нет сил, всё, что я чувствую, – пустота.