По рукоять в опасности

– Да нет же, – заверил я Эмили. – Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. – Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. – Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом. Если поспешишь положить один слой масляной краски на другой, они смешаются, и общий тон станет грязноватым, мутным. Взять хотя бы вот эту траву... Сначала я нанес слой умбры. Это темная, желтовато-коричневая краска. А сверху положил на нее смесь желтой и охры и потом провел вот эти полосы, пронизав ими все слои. Для этого я использовал металлический гребешок.

– Что?

– Гребешок. Да, вот эти полосы, похожие на царапины, я нанес его зубцами. Они проникли до слоя красной краски, и смотри что получилось. Как будто ветер пригнул траву к земле. Благодаря этим царапинам выглянули на поверхность красные крапинки и коричневые пятнышки из нижних слоев. А потом я положил совсем тонкий, прозрачный слой пурпурной краски поверх желтой, и получилась рябь. Возникает ощущение, что эти стебельки так и колышутся на ветру.

Эмили молча смотрела на холст, который висел на этой стене уже больше пяти лет, и наконец произнесла:

– Не знала я...

– Чего не знала?

– Почему ты тогда ушел. Потому что не мог писать свои картины, оставаясь здесь.

– Эм... – как-то само собой вырвалось у меня. Так звал я ее, когда мы жили вместе.

– Ты пытался объяснить мне что-то, но я была слишком обижена, чтобы понять тебя. И слишком молода. – Она вздохнула. – И ничего не изменилось, правда?

– В самом деле, ничего.

Эмили весело, без тени огорчения улыбнулась:– Для брака, который длился всего четыре месяца, наш был не так уж плох.

Я почувствовал большое облегчение. Я не хотел снова приезжать в Ламборн, избегал этого, сознавая свою вину и не желая будить в душе Эмили недобрые чувства, которых она в действительности ко мне не испытывала. Для меня стало привычно гнать от себя прочь воспоминание о ее полных недоумения глазах.

То, что она сказала мне тогда, прозвучало жестко: «Ну и ладно. Уходи. Хочешь жить на горе, так и живи там, отшельник!» И напоследок добавила: «Если тебе твои краски дороже, чем я».

Теперь, когда прошло больше пяти лет и боль от обиды притупилась, я услыхал из уст Эмили:

– Я ведь тоже не могла бы отказаться от работы со скаковыми лошадьми – ни за что на свете!

– Знаю, Эм, – ответил я ей.

– А ты не можешь отказаться от своей живописи.

– Нет.

– Такие уж мы оба. А теперь между нами все о'кей, правда?

– Ты великодушна, Эм. Она улыбнулась:

– Все, хватит о высоких материях. Ты не голоден?

Она быстро приготовила яичницу с грибами, и мы поужинали за кухонным столом. Эмили по-прежнему любила мороженое. Сегодня вечером на десерт было сливочное с клубникой.

– Ты хочешь развестись? – спросила она. – За тем и приехал сюда?

Меня это удивило.

– Нет, – ответил я. – Даже не думал об этом. А ты? – Можешь получить развод в любое время,

когда тебе угодно.

– А ты этого хочешь?

– Вообще-то, – спокойно сказала она, – я нахожу весьма полезным выступать иногда в роли замужней женщины, даже если на самом деле муж поблизости от меня нигде не околачивается. – Эмили облизнула ложечку, которой ела мороженое. – Я привыкла жить своим умом и давно не хочу быть приложением к мужу, если уж говорить начистоту.

Сложив тарелки в посудомоечную машину, она сказала:

– Но если не за разводом, то чего же ради ты приехал?

– Из-за лошадей Айвэна.

– Неправда. Ты бы мог расспросить о них по телефону.

Я хорошо знал безупречную честность Эмили. Она даже избавилась от некоторых клиентов, доставшихся ей в наследство от отца, потому что эти люди уговаривали ее заставить жокеев нарочно не выигрывать своих заездов. Это разные вещи, считала Эмили, выпускать молодую лошадь в легкий заезд, чтобы приучить ее скакать наперегонки с другими лошадьми, и пытаться обмануть любителей и знатоков конного спорта, умышленно придерживая фаворита, чтобы в следующий раз он скакал с более слабыми соперниками. «Мои лошади выходят на круг, чтобы побеждать», – решительно заявляла Эмили, и мир знатоков и любителей конного спорта ничтоже сумняшеся доверял ей.

Вот почему я поступил совершенно правильно, когда прямо сказал Эмили:

– Айвэн хочет, чтобы я спрятал Гольден-Мальта в каком-нибудь безопасном месте. – Ради Бога, о чем ты говоришь? Хочешь кофе? – спросила Эмили.

Она заварила кофе в новой кофеварке. При мне такой здесь не было.

Я рассказал Эмили о затруднительном финансовом положении пивоваренного завода.

– Пивоваренный завод, – резким тоном сказала Эмили, – задолжал мне за четыре месяца тренинга Гольден-Мальта. Я написала об этом лично сэру Айвэну незадолго до его сердечного приступа. Я не жадная, но от своих денег не откажусь.