По счетам

На пятые сутки я почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы выступить в дорогу. Понимая, что отряда мне теперь не отыскать, принял решение на удачу идти в направлении линии фронта и, если повезет, наткнуться на каких-нибудь своих. Ефросинья дала мне в дорогу старый тулуп, рукавицы и узелок с вареной картошкой. И я ушел. Что называется, на свет путеводной звезды. И, хотя шансов практически было ноль, в конечном итоге эта самая звезда меня вывела. К нашим регулярным… А вообще, как ни крути, но в тот раз я выжил прежде всего благодаря Хромову. Если бы тогда, в апреле, у него не дрогнула рука, не оставь он в последний момент в живых Ефросинью, не сидел бы я сейчас за этим столом и не гонял бы с вами чаи… Вот уж действительно, нам не дано предугадать, чем наш поступок отзовется… Хотя… Шут его знает… Оглядываясь на всю свою последующую жизнь, порой мнится мне, что, может, лучше бы мне было и в самом деле замерзнуть-окочуриться в тех ноябрьских лесах…

Кудрявцев выслушал этот рассказ молча, ни разу не останавливая, не перебивая.

А по окончании Юркиного монолога, опять-таки молча, поднялся со своего места и скрылся в доме.

– Господи, Юрочка! Это ж сколько тебе испытать пришлось! – утирая красные от стариковских слез глаза, прошамкал Гиль. – А ведь ты тогда еще совсем мальчик был.

– Здесь ты ошибаешься, дед Степан. Каждый мальчик, сумевший выжить в блокадную ленинградскую зиму, по определению – мужчина.

На террасу вернулся Кудрявцев с бутылкой коньяка и тремя стаканами.

– Давайте, мужики, по одной. За настоящих людей. За героев.

Они выпили. Стоя. Не чокаясь.

– Юра, еще раз, как ты сказал, деревня называется?

– Нилово. После войны, после всех этих административных пертурбаций, это теперь не Ленинградская, а Новгородская область.

– Понял… Ну, всё, братцы, спать. Юра, ступай за мной.

– Как прикажете, товарищ генерал. Доброй ночи, дед Степан.

– Спокойной ночи, Юрочка. И… очень тебя прошу – не руби сплеча?! Хорошенько все обдумай, взвесь? Ладно?

– Я… я постараюсь, дед Степан…

Комнатушка, куда Кудрявцев отвел Барона, более всего походила на монашескую келью. Кровать с панцирной сеткой, прикроватная тумбочка, пустой стол, табурет и полочка с книгами. Окно имелось, но сегодня оно было наглухо закрыто ставнями с внешней стороны дома.

– Извини, Юра, но мне снова придется предпринять кое-какие меры предосторожности. Так что я тебя здесь закрою, до утра. Ставни крепкие, замок английский. Это я так, на всякий случай, уточняю.

– А я, Владимир Николаевич, только с виду на лицо дурак. А так-то, мала-мала, соображаю. – Барон присел на краешек кровати, и пружины отозвались противным скрипом. – А, извиняюсь, по нужде?

– Под кроватью пустое ведро. Тебе ведь… Хм…

– Ты хотел сказать, тебе к параше не привыкать?

Кудрявцев смутился – Барон действительно снял почти слетевшее с языка.

– Ну, извини еще раз.

– Да ладно тебе, Владимир Николаевич. Все нормально.

– Тогда отдыхай. Ровно в семь я тебя разбужу.

– Премного благодарны, ваше благородие. За приют, за ласку.

– Кончай, а? И без того на душе погано…

Кудрявцев вышел, закрыв за собой дверь.

Звякнула связка ключей, щелкнул на два оборота замок, и Барон остался один – о четырех стенах и в полной тишине. По профессиональной привычке первым делом он ознакомился с «внутрикамерным» устройством: подошел к окну, оценив крепость ставен, затем вернулся к двери, где, присев на корточки, внимательно изучил замок. Последний оказался действительно английским, но столь же барахляным, как и расставленная на книжной полке литература. Придя к такому выводу, Барон немного повеселел – приятно осознавать, что потенциальный выход из, казалось бы, безвыходного положения существует. Ведь все остальное – при желании – лишь дело навыка и техники. А «техника» в данный момент у Барона имелась – в виде обломка сапожного ножа, искусно спрятанного в подошве левого ботинка. Такое вот ноу-хау от старика Халида. Дай бог ему, старому бродяге, здоровья.

Рассказывает Владимир Кудрявцев