По Северо-Западу России. Том 2. По Западу России.

С медведей речь перешла на волков, и Абрам Андреевич рассказал довольно оригинальный случай: ехал мужичок зимой с сыном, порядком навеселе. По дороге навстречу им бежит волк; увидал людей, делать нечего, — спрыгнул в снег, — а снег-то глубок был, — и сидит, пережидает, пока проедут. У мужичка в голове хмель бродит; обидно ему показалось, что волк не бежит. — «Стой, Тимошка!» — говорить сыну: — «я его, каналью! Он у меня летом двух баранов зарезал, а теперь расселся в снегу, да посматривает, точно так и надо!» — Да, не долго, думая из саней-то и мах в сугроб! — Бросился волку на спину и схватил его так, что тому не повернуться. — «Бей, Тимошка!» — кричит. — Да чем? — В санях ничего не было, кроме бутылки с маслом, — бутылка-то, правда толстая, из-под шампанского, — закупорили пробку покрепче, да бутылкой волка и убили.

Сенная губа

Пароход, между тем, побывав в Сенной губе, подходил ко второй своей пристани — Кижам. Расположенный на острове Кижский погост может, по справедливости, гордиться своей церковью, представляющей редкостный образец многоглавого типа в церковной деревянной архитектуре. Она построена около половины прошлого столетия и освящена во имя Преображения Господня. В плане храм имеет форму креста, каждая сторона которого крыта тремя уступами, и на каждом из этих уступов поставлено по главке, так что, в общем, крыша венчается более, нежели 20-ю главами. В самой церкви хранится несколько интересных, древних икон, но особенно замечательна, для глаза, не привыкшего к северным постройкам, обработка потолка в виде многогранного шатра, упирающегося вершиной в круг и расписанного изображениями святых; такая обработка носит здесь название «неба». С постройкой церкви связано предание о бунте, бывшем около того времени в Кижах. «Церковь-то прежде не здесь ставить хотели, — рассказывали нам: — вон пригорочек-то с часовенкой, направо-то — там и решили, туда уж и бревна свезены были. Только стали в ту пору Кижи под завод подводить. Приехал енарал, прочитал указ, а мужички-то заупрямились, — никто подписываться не идет. Енарал велел пушку навести. Солдат навел пушку. — «Много ли народу возьмет?» — спрашивает енарал-то. — Человек 75 возьмет. — «Много». — Навели пушку повыше. «Много ль возьмет?» — Человек 25. — «Много». — Навели еще выше. — «Много ли теперь возьмет?» — Не могу знать, — человек пять или семь, не больше. — «Валяй!» — Как кровь пролилась, и выходит Климов старик, — борода седая, долгая. — Я, говорит, желаю Богу и великой государыне служить. — А енарал-то его за бороду: — «Ты, говорит, пушки послушался, а не указу». — Только уж на том месте, где кровь пролилась, церковь ставить было неловко, и перенесли ее сюда». А кижан и посейчас еще дразнят: «Не робей, Парамон: осинова пушка, ольховые ядра, — покуда не выстрелено!»

Следующая за Кижами остановка была в Великой Губе, по выходе из которой пароход вступил в плёсо, называемое «Красное поле», почти сплошь усеянное островами, мелями и подводными камнями. Пароход поминутно делал различные повороты, изгибы и описывал самые прихотливые зигзаги. Если бы путь его по Красному полю выразить в линии, то получилась бы крайне интересная иллюстрация к характеристике озера.

Неподалеку от Красного поля нам указали синевшую вдали северную оконечность Климецкого острова, на южном конце которого находится известный во всей местности Климецкий монастырь, основанный в первой половине XVI столетия Иоанном, сыном новгородского посадника Климентова.

К 11 часам вечера пароход пришел в село Кузаранду (названное на карте почему-то Казаранской выставкой). Здесь жила известная и Петербургу вопленица старушка Федосова, познакомившая столичных жителей с характерными заплачками и причитаниями северного края. Хотя здешние женщины и знают многие былины и поют их в качестве «сказительниц», но главной их специальностью остается все-таки свадебная и похоронная лирика, которая часто бывает настолько картинна, настолько проникнута глубоким, искренним чувством, что вызывает невольные слезы у слушателей.

Над озером давно уже спустилась белая июньская ночь, когда наш «Петрозаводск» тронулся далее. По северной части горизонта тянулась алая полоска зари, — не то последний отблеск погасшего заката, не то провозвестница нового, приближающегося рассвета. Кругом стояла полная тишина. Угомонившееся Онего точно заснуло в своих широких берегах; в его зеркальной глади отражалась глубокая, беспредельная высь неба, и ближний берег, и эта дальняя светлая полоска не сходящей с горизонта зари.