– Послушай, братец! – крикнул я во все горло стоявшему вблизи какому-то солдатику, и мой крик как-то затерялся среди грома орудий и треска ружей и пулеметов. – Беги сию минуту к телефонисту, пусть передаст в штаб, что наступают…
Артиллерийский огонь продолжался. Были уже раненые… Но теперь при виде наступающих немцев никто уже не думал о себе. Все хорошо сознавали, что отступать некуда и что наше спасение зависит от нашей стойкости.
Необычайное волнение охватило меня. Сильно расшатанные постоянным существованием между жизнью и смертью нервы давали себя знать. В руках и ногах появилась какая-то судорожная дрожь, и голос был какой-то стройный, точно чужой. Требовалось неимоверное напряжение воли, чтобы не потерять присутствие духа. Я сам чувствовал, как кровь у меня леденеет, но я старался и виду не показать, что делается у меня на душе. Лихорадочной походкой я ходил по окопам и подбадривал солдат.
– Не робей, ребята!.. Держись!..
Немцы, которые, по-видимому, рассчитывали под покровом темноты незаметно подойти к нашим окопам, были озадачены внезапным заревом пожара и нашим дружным пулеметным и ружейным огнем. На мгновение в их рядах произошло замешательство. Но они тотчас справились и снова толпами бросились вперед с криками «hoh». Германская артиллерия внезапно смолкла.
Первые ряды германцев уже были вблизи наших проволочных заграждений. Но вдруг впереди ослепительно-ярко сверкнул огромный столб огня, за ним другой, и два оглушительных удара потрясли воздух и землю. Это взорвались фугасы. На мгновение дым заслонил собою все пространство впереди. На голову посыпались комья земли. Еще жарче затрещали ружья и пулеметы. Наша артиллерия открыла беглый шрапнельный огонь. Немцы не выдержали и в беспорядке отхлынули назад, устилая все поле убитыми и ранеными. Атака была отбита…
Слева, на участке 42-й дивизии, еще некоторое время кипел бой. Но вскоре и там все стихло. И только небольшое пламя догоравшего сарая трепетно вздрагивало в ночной мгле, точно борясь со все теснее смыкавшимся непроницаемым мраком…
Было уже начало марта. Мы занимали позицию против трубы. С каждым днем все сильнее и сильнее сказывалось живительное дыхание весны. На небе ни облачка. Солнышко ласково пригревало пробуждающуюся, быстро подсыхавшую землю. Местами чуть заметно пробивалась молоденькая, нежно-зеленая травка. Запели первые жаворонки. Их звонкая трель, разливаясь в воздушном просторе, приятно ласкала слух. Мир и безмятежное, безоблачное, такое же безоблачное, как и это голубое небо, счастье чувствовалось в этой звонкой трели.
Точно с высоты небес эти маленькие птички посылали свой привет вечно юной красавице весне. И каким-то резким диссонансом среди этой чудной песни мира, света и радости звучали редкие ружейные выстрелы и свист одиноко пролетевшей пули.
Теплые солнечные дни вызывали в наших молодых сердцах то особое сладкое, непонятное чувство каких-то неудовлетворенных желаний, несбыточных надежд, стремлений, непреодолимой жажды жизни, любви, которые несет с собой волшебница весна. Но только теперь что-то новое, неприятное, гадливое примешивалось к этому восторгу молодой души, и щемило сердце, и отравляло, как смрадная струя воздуха, попавшая в роскошный, благоухающий цветами сад. На всей этой раскрывавшейся как бутон, торжествующей природе лежала какая-то неотразимая, мертвенно-холодная печать. Я чувствовал, что это такое: это печать войны, печать смерти, отовсюду выглядывавшей. Выглядывала она и из бойниц окопов, притаилась в ходах сообщения, висела в колючей проволоке заграждений, носилась подобно урагану, в воздухе… Всюду и всюду смерть!.. Ах, не забыть мне этой первой войны на фронте. Как будут кстати здесь слова поэта:
Но бурный поток радости и ликования затоплял собою безотчетное чувство грусти.
Все ликовало, природа и люди. В окопах раздавались, особенно под вечер, когда солнышко закатывалось, веселые звуки гармошки и звонкие солдатские песни.