По следам полка Игорева

Вечера же пленники и Лавор коротали теперь в веже, отведенной Игорю, за вином коротали и к вину за неспешными разговорами – пока не приходила уже надоевшая князю своими ужимками девка Бюльнар, а иногда вместо неё иная, помоложе и поглупее, так что имя её князь не пожелал и запоминать. Стояла прекрасная в степи пора начала лета, князь-пленник как сыр в масле катался, и, казалось бы, некогда было Игорю Святославовичу задумываться о своей судьбе, однако чёрные мысли не покидали его и в самые восхитительные мгновения соколиной охоты.

«Придёт, придёт оно, время, – с кривой усмешкой предсказывал он себе, – когда ты горько пожалеешь, что Богом назначенный тебе срок полона не отсидел в смрадной яме с железным ошейником и на цепи». Да на него успели уже всех собак повесить за тот злосчастный разгром – а тут ещё эта привольная жизнь в плену, и о ней прошла, небось, уже молва по Руси. Нет что-нибудь хорошее, доброе о человеке поведать, а уж если худое – как сорока на хвосте через все непроходимые леса и болота разносит! Если ещё и две тысячи выкупа придётся у родичей выпрашивать – на Русь потом хоть и не возвращайся.

Думал, думал Игорь Святославович и убедился, наконец, крепко-накрепко убедился, что его спасти сможет только смелое, будто у былинного хоробра, деяние: надо бежать, прихватив с собою конюшего и сына тысяцкого. Скажет тогда злопыхателям, что привёл дружину в степь и сам же её вывел на родину. Кто вспомнит, что привёл и положил в степи две тысячи мужей, а вывел двоих? О выкупе тогда придётся забыть жадным ханам, и свои не станут укорять – тоже ведь выгода немаловажная.

Вот только как убежать? Лука и стрел ему так и не дали, и на охоту русичи-пленники ездят безоружными, в то время как Буртас и его товарищи не расстаются с саблями, а из луков стреляют столь метко, что не раз, когда в бегущего зайца вонзалась стрела, выпущенная из седла на скаку, у князя Игоря неизвестно почему чесалось между лопатками. Да и не уйти от них на охоте: у самого князя конь, положим, совсем неплохой, а конюшему и сыну Рагуила дают сущих кляч, они то и дело отстают. К тому же и кормят прочих пленников впроголодь, объедками, только и отъедаются, что у него в юрте за ужином. Он знает, в какую сторону уводят его приближённых, но не знает, как их там держат, и ночью едва ли бы нашёл это место. После обеда, когда почивает князь по отеческому обычаю, его усердно стерегут нукеры с оружием, по очереди. Для них и юрта напротив княжей юрты поставлена. Бежать ночью? Однако всю ночь до утра у выхода из его вежи горит костёр, и нукеры там в доспехах: один сторожит, а прочие у костра дремлют. Только и осталось, что надеяться на счастливый случай…

Случай такой представился, однако вовсе не тот, на который Игорь смутно надеялся. Как-то раз вечером, когда несколько осоловевший от вина Игорь поглядывал уже на полог юрты, поджидая появления Бюльнар (привязчива, как муха, и стыда во лбу нет), Лавор нецеремонно вытолкал конюшего и сына тысяцкого, а затем плотно, как в годину бури, завязал полог. Поклонился:

– Бюльнар сегодня не будет, княже.

– Придёт та… как её? – щёлкнул пальцами князь.

– Не будет девок.

– Ты вместо них? – не удержался Игорь Святославович.

Лавор не улыбнулся. Он вообще казался князю Игорю чересчур каким-то правильным, коли не сказать занудным. Вот и сейчас поднял ко князю очагом освещенное плоское жёлтое лицо и принялся объяснять:

– Я христианин, как и ты, княже, а мужеложство у православных есть смертный грех. Я же, во-первых…

– Да будет тебе, чудак! Пошутил ведь я.

– Тогда это первая твоя шутка за три дня, княже. Опять задумался о побеге?

– Йок, йок! – подражая Буртасу, возразил князь.

– Очень тебя прошу, – невозмутимо заявил Лавор, – говори только по-русски. В строже сегодня нукеры, кои русской речи не разумеют. Я помогу тебе бежать, княже, если решишься на побег. Мне легко подготовить коней, запас еды и оружие. Тебе же надо будет только решиться.

– Решиться я, почитай, что уже решился, – прищурился Игорь. – Да только вот не пойму, с чего бы тебе, толмач, заботиться о моем побеге? Какая тебе с него корысть?

Моложавое лицо Лавора оживилось, что бывало нечасто.

– Уж не знаю, держишь ли ты в своей памяти, княже, что я тебе некогда поведал. А поведал я тебе, княже, что мать моя была русской, и что с юных лет служил я в толмачах великому князю киевскому Изяславу Мстиславичу. А ушёл я от него, когда увёл он дружину на Волынь…

– Помню!