По следу кровавого доктора

За ним усатый ефрейтор волок за ухо визжащего мальчишку лет двенадцати. Тот извивался, колотил ручонками. Подпрыгивала каска на голове. Ее держал ремешок на подбородке. Каска была непростая, с рунами, отпечатанными на трафарете. Пацан явно снял ее с головы мертвого эсэсовца.

Вторая рука ефрейтора висела плетью, с прокушенного запястья сочилась кровь. Мальчишка сопротивлялся, сумел извернуться и врезать освободителю немецкого народа кулачком под дых. Ефрейтор окончательно рассвирепел и наградил пацана оплеухой. Тот не унимался, исступленно орал, получил сапогом по заднице и покатился в кирпичные обломки. Но улизнуть он не успел. Ефрейтор схватил его за шиворот. Ухо у пацана распухло, как пельмень. Слезы брызгали из глаз.

— Ну и где смеяться? — неуверенно спросил долговязый красноармеец.

— С фаустпатрона вжарил, гаденыш, — морщась от боли, пожаловался ефрейтор. — Гитлерюгенд, мать его! От горшка два вершка, а туда же, за фюрера, за великую Германию. Руку прокусил, болит, мочи нет.

— Что это за гитлерюгенд? — спросил кто-то из толпы.

— А это то же самое, что пионеры, только наоборот, — послышалось объяснение. — Юное поколение. Фашисты им с раннего детства мозги конопатят, лапшу на уши вешают, а дети ведь очень податливые. Мамка у него, наверное, есть, сидит где-нибудь в бомбоубежище.

— Ага, ждет сыночка с фронта, — заявил ефрейтор.

Паренек задрожал, зашелся тоскливым ревом. Он опять начал дергаться, кричать какие-то гадости.

— Да отпусти ты его, Ефремыч, — посоветовал сердобольный служивый. — Он больше не будет, пусть к мамке тикает. Смотри, какой перепуганный.

— А кабы он не промазал! — взвился сержант. — Навалил бы целую кучу советского народа! Я его отпущу, а он опять за старое? Этих фаустпатронов в развалинах хоть задом ешь!

— Так расстреляй его. Поставь к стенке, зачитай приговор да приведи с исполнение. Подумаешь, пацан. Одним больше, одним меньше. Это же немец, значит, наш враг. Сможешь, Ефремыч?

— Да пошел он к той-то матери! — заявил ефрейтор и отвесил мальчонке увесистый пендель. — Просто связываться неохота! А то показал бы ему, где раки зимуют!

Мальчишка покатился по обломкам кирпичей, вереща от боли, подпрыгнул, завертелся. Каска свалилась ему на глаза, он пытался ее стащить, чуть не задушил себя, кое-как откинул на затылок и с ненавистью уставился на солдат, окруживших его. Наверное, решил, что и впрямь расстреляют.

Ефрейтор сделал угрожающий жест. Мальчишка дернулся и помчался прочь зигзагами. Солдаты расступились, заулюлюкали вслед. Кто-то выстрелил для острастки в воздух и правильно сделал. Дураков надо пугать! Пацаненок в ужасе взлетел на гору обломков и покатился вниз. Затих хруст кирпичной крошки.

— Эх, добренькие мы, жалостливые, отходчивые, — бурчал Кобзарь, гнездясь на заднем сиденье. — А ведь этот гаденыш опять будет пакостить, глядишь, убьет кого-нибудь. Это же фанатики, все поголовно, от мала до велика.

— Ты расстрелял бы этого шкета? — поинтересовался Павел.

— Не знаю, — буркнул Игорь. — А что, ждать, когда он снова убивать возьмется? Они не жалели наших детей, с какого перепуга мы с ихними должны миндальничать? Таких волчат уже не перевоспитаешь, они всегда при удобном случае перо тебе в спину загонят.

— Ладно, поехали, — проворчал Никольский. — Еремеев, ты уснул?

— Ага, задумался, — сказал Виталий, заводя заглохший мотор. — О сложных моральных категориях размышлял.

Павел посмотрел на часы, поморщился. Машина снова катила по городу, приближалась к внутреннему оборонительному кольцу, от которого остались одни воспоминания. Разрушения принимали тотальный вид.

Как-то дико смотрелось чудом уцелевшее кафе. Рядом с ним стояли две «тридцатьчетверки» и несколько «газиков».

«Неужели это заведение до сих пор работает? — мелькнула диковатая мысль в голове Павла. — А что, самое время. Можно расслабиться, заказать чашечку кофе, пару эклеров».

Машина обогнула центр, въехала в Лаак, западный район Кенигсберга. Среди развалин кое-где попадались уцелевшие строения. Добротный четырехэтажный дом смотрелся как новенький. Особенно если не замечать на последнем этаже дыру от снаряда диаметром больше метра.

— Скворечник, — мрачно пошутил Еремеев.

«Виллис» едва полз между гор мусора. В узком пространстве среди обломков стен, разбитых орудийных лафетов давились полуторки, конные повозки.

Еремеев, изучивший по карте план города, свернул в ближайшую подворотню, чтобы кратчайшим путем выбраться на Людвигштрассе, идущую параллельно этой улице. Во дворе валялись перевернутые мусорные баки, мертвые лошади и люди. Похоже, немцы тащили орудие на конной тяге, когда сюда упала бомба. От орудия осталась груда металлолома. Во всех окнах, выходящих во двор, были выбиты стекла.

Еремеев объехал препятствия и выбрался на Людвигштрассе, где разрушения носили умеренный характер.

Впереди загремели выстрелы, ухнули два взрыва, отчего развалины пришли в движение и стали осыпаться. Еремеев притормозил.

Из переулка выбежал солдат в фуфайке, кинулся наперерез, махая руками.

— Назад, товарищи офицеры, нельзя сюда! — выкрикнул он.