По старой дороге далеко не уйдешь

Москаленко в ожидании, как гусак, вытянул шею.

— Возьми лопату и лом. Надо вырыть яму для стока вод и залить ее цементом, — сказал Кочкарев.

— Чего? — переспросил жестянщик.

— Я уже сказал «чего»! — передразнил его Никанор Никанорович. — Лопату и лом возьмешь в кладовой, цемент выдам после. — Кочкарев не упускал случая, чтобы вместо нанятых для таких целей знакомых ему людей использовать рабочих мастерских.

— Это не мое дело! — возмутился Москаленко.

— Не хочешь — подавай заявление, держать не стану!

Москаленко медленно поднялся, взял со стула свою порыжевшую кепку, помял ее в руках.

— Эх! — проговорил он, едва сдерживая слезы. — Со стариком сладили… — Расправил кепку, надел ее на голову и сутулясь побрел к двери.

Никанор Никанорович проводил его взглядом, машинально поправил чернильницу на столе, провел рукой по лысеющей голове и, не поднимая ее, указал Буданову на стул.

Настроение Ивана было испорчено. Намерение поговорить с Кочкаревым по душам теперь, после сцены, которая внезапно разыгралась перед ним, само собой отпало.

— Кончился мой испытательный срок, — сказал он сухо. — Как, оставляете меня в мастерской или мне искать другое место?

— Ну, а тебе у нас понравилось? — с улыбкой спросил Кочкарев и тут же посерьезнел. — Окладик мы тебе накинем. — Он нагнулся через стол, словно собирался сообщить что-то таинственное. — Нам надо изготовить приборы. Если справимся, будут и оклады и премии. Я назначу тебя своим помощником, и уж тут, — он выразительно посмотрел на Ивана, — львиная доля тебе.

— А что за приборы? — спросил Иван. До сих пор он выполнял не очень квалифицированную работу. Но приборы! Они были его любимым делом. И теперь, когда речь зашла о них, у Ивана загорелись глаза, хотя он не совсем понимал, о какой «львиной доле» говорил Кочкарев.

— Что за приборы? Узнаешь после! — ушел от ответа Никанор Никанорович. — Работка что надо! Не пожалеешь. Со мной всегда можно сговориться.

«Откуда у него такая самоуверенность? Интересно, где он работал до прихода в мастерскую?» — подумал Иван.

Беседа затянулась, хотя Буданов почти не говорил, а только слушал, глядя на энергичное, краснощекое лицо Кочкарева. Все его мысли были о приборах, хотя Никанор Никанорович, по сути, ничего о них и не сказал.

Утомленный длинным разговором, Иван вышел из кабинета, постоял на свежем воздухе и вернулся в мастерскую. Перед ним замаячила согбенная спина рывшего яму Москаленко. Здание мастерской было построено на бывшей свалке, и его лопата все время натыкалась на железки, кости, тряпки, битое стекло, консервные банки.

— Черт-те что! — ругался Москаленко, орудуя то ломом, то лопатой.

Работа явно была ему не под силу, он тяжело дышал, руки его дрожали. Он с отчаянием смотрел на свои парусиновые ботинки и испачканные грязью брюки. Иван засучил рукава и, ничего не объясняя, взял у него лом. Москаленко, потоптавшись немного, вылез из ямы, достал папиросы, закурил и устало опустился на табуретку. Подошел Ремизов. Жестянщик поднял голову.

— Я думал, как лучше, а он меня, ишь… яму рыть послал.

— А ты об этом на собрании скажи, — посоветовал Иван. — Когда начальство поступает неправильно, его отстраняют от работы.

— Шо сказал! — Москаленко, смеясь, тряхнул головой. — Пока соберешься, вин сам поснимает.

— А кто в этом виноват? Видим, а молчим… За нас же — закон.

— За-кон! — Ремизов улыбнулся. — Закон — не человек, сам по себе не заступится.

— Зато мы — люди… — Буданов бросил лом, потер ладонь о ладонь. — А он артист, этот Никанор Никанорыч, — задумчиво сказал он, вспомнив, как велеречив и любезен был Кочкарев с ним в кабинете. И вот этот «любезный» человек помыкает рабочими, заставляет их заниматься не своим делом не потому, что этого требует необходимость, а ради чего-то еще, может быть, даже просто ради прихоти.

Иван принес носилки и стал нагружать их глиной.

— У каждого есть свои слабости, — словно отвечая своим мыслям, сказал он. — Есть они и у Кочкарева. Грустно только, что он свою слабость считает за силу. — Он начал прихлопывать лопатой землю, осыпавшуюся с носилок. — А что касается работы, то я, вообще, люблю и такую. Только надо, чтоб люди сами вызывались на это. Во время войны сколько мы таких дел переделали, приятно вспомнить.

— И я люблю, когда говорят: а ну, молодцы, выручайте! — Ремизов взял лопату и тоже стал насыпать землю на носилки. — Тут черта своротишь, душа горит, никакой тяжести не чувствуешь, все тебе нипочем!

Они подняли носилки и, пошатываясь под их тяжестью, пошли на улицу. Весь остаток дня работали без отдыха. Вечером, когда все было сделано, Ремизов нерешительно сказал:

— После такой работы неплохо бы по маленькой…

— Ты опять за свое! — покачал головой Иван. — У тебя уже выработался условный рефлекс: с человеком познакомился — по маленькой, работу выполнил, экзамены сдал — тоже по маленькой.

— Когда выпьешь, сердце становится добрым, а дела и люди кажутся хорошими. От избытка чувств прямо-таки хочется целовать каждого.

— А наоборот не бывает?