По степи шагал верблюд

Ночевать остановились в просторной русской избе с настоящей баней. Князь без угощения не отпустил: круглоглазые красавицы заставили стол пирогами с капустой, блинами с белорыбицей, пышным караваем с румяной косой на макушке и убежали, хихикая в цветастые платки. Чжоу Фану что‐то кусок в горло не лез – жирно и мучнисто готовили на русских кухнях. Сейчас бы матушкиной похлебки из сушеных грибов с джусаем[14], да погорячее, чтобы пробрало сухо кашляющее нутро. Но ничего, напьется чаю с ягодным вареньем, к утру и полегчает.

Однако после потной ночи, когда минутные кошмары перемежались с яростной бессонницей, кусавшей сухим полыханием в гортани, легче вовсе не стало. Голова налилась чугуном, все тело ныло и немело, не желало слушаться хозяина.

– Вставай! Чего разлегся? Товар отпускать пора. – К лежанке подошел Сабыргазы, уже одетый в уличное платье.

– Сейчас, я вот-вот встаю, простите, агай, – прохрипел Чжоу Фан.

– Э-э-э, да ты болен, – раздосадованно протянул проводник.

– Ничего, пройдет.

– Дай Аллах. – С этими словами он вышел во двор, направляясь в усадьбу. Надлежало уладить торговые дела и запастись провизией.

Когда за ним закрылась дверь, больной попытался сесть на узкой деревянной лежанке. Удалось лишь с третьего раза. Нехорошо. Опущенные на пол ноги пробрал озноб. С голых ступней перепрыгнул на колени, бедра и лихо проскакал вдоль хребтины. Плечи затряслись, поясницу огрела жгучая судорога. Он снова упал навзничь и зарылся в стеганый чапан.

Ай, как хорошо просто лежать и ни о чем не думать. В голове колыхались серебряные колокольчики, тихо шептались и позвякивали. Тело окутал мягкий, уютный туман. Он отнесет Чжоу Фана домой, к маме, к похлебке из джусая. Там сестра споет невинную песенку про гусыню, которой хочется улететь с товарками за море. Под звуки нежного девичьего голоса прилетят волшебные сны.

– Эй, уже обед, а ты все валяешься. – Караван-баши говорил не зло, а озабоченно, потирая мозолистой ладонью дочерна загоревшую шею. За правым плечом его маячило Солнце, стеснительное, розово-золотое, одетое в белую меховую душегрею поверх ярко-синего платья.

– Простите, агай, я занемог, но вот поспал, и все прошло, – отозвался со своей лежанки больной. Он предусмотрительно решил не вставать при караван-баши – вдруг снова упадет, стыда не оберешься.

– Ладно, лежи, поправляйся, я сам займусь провизией. Завтра выступаем, тянуть нельзя.

Чжоу Фан снова откинулся на лежанку и закрыл глаза. По степи скакали красные кони, из юрт выбегали отец с матерью и спрашивали, что он себе позволяет в дороге, плакала сестра, утирая слезы драгоценной парчой, предназначенной для свадьбы молодого Шаховского, проплывали гуси, злобно гогоча над неудачником. В перерывах приходил Сабыргазы и требовательно тряс за плечо.

– Эй, эй, что с тобой? – спрашивал он по‐русски мягким девичьим голосом.

Чжоу Фан открыл глаза. Перед ним стояло Солнце и похлопывало нежными пальчиками по руке. Оно было все таким же розово-золотым, но с испуганными глазами цвета родниковой воды. При взгляде в них страшно захотелось пить.

– Шуэй[15], – прошептал он.

– Что? Говори погромче.

– Шуэй, – повторил больной и понял, что Солнце‐то русское, по‐китайски, наверное, не понимает. Он напрягся, стараясь вспомнить нужное слово, и с трудом прошелестел: – Су-у[16].

– Что говоришь? Плохо тебе?

– Су! – Он в отчаянии вытягивал губы, понимая, что снова выбрал не тот язык.

– Воды попить? – Солнце оказалось догадливее, чем он предполагал.

Через минуту возле лица заплясал расписной деревянный ковш с райской птицей. Зубы запрыгали по краю, пытаясь втянуть заветную влагу. Это не вода, а жидкое золото! Конечно, Солнце могло напоить только золотом. Ай, какая благость!

Покатились месяцы в горячечном бреду и забытьи. Его ругал последними словами карлик Егор на смеси казахского и уйгурского, горячо упрекал седоусый Сунь Чиан по‐китайски, ядовито шутил и насмехался по‐русски князь Шаховский с толпой толстопузых купцов и приказчиков. Только розово-золотое Солнце жалело, защищало, но что именно произносили ее уста, он, к сожалению, не понимал.