По степи шагал верблюд

– Действительно, что тебе мешает? – Евгений смотрел внимательно, как будто впервые увидел ее.

Айсулу задумалась. Легко им говорить. А как она доберется до города, куда придет, что скажет? Нужна ли там такая дремучая сермяжка, небось своих полно, кто на фабрику рвется.

– Хочешь, мы поможем тебе, да? – легкомысленно предложил Айбол. – Отправим с отрядом в сторону Семипалатинска, там вступишь в женскую коммуну.

Да! Она хотела, еще как! Но боялась еще больше. Воображение распалилось, красные косынки затмили черного Идриса, и он перестал пугать. Пусть отец разбирается сам со своими тяжбами, а дочка поедет в Семипалатинск и вступит в женскую коммуну. А замуж… замуж выйдет за кого захочет.

Евгений пошел ее провожать до юрты, всего полверсты, но под низкими звездами вдоль спящей реки эта дорога может стать важнее, чем тысячи километров. Их шагам подпевало убаюкивающее сонное ржание, запах степных трав дразнил несбыточным.

– Скажи мне – только правду! – в женскую коммуну всех подряд берут? Не получится, что я попросилась, а там мест нет? – Она все‐таки выплеснула наболевшее.

– Ты же просишь честно сказать… Так вот, это немножко фольклор, ну то есть сказка. – Евгений помолчал. – Я лично достоверно не знаю. Бытуют капитальные поверья, но, может статься, и анекдоты это все. – Он осторожно взял ее за локоть, отводя в сторону от замаскированной коровьей лепешки.

Айсулу остановилась:

– Как же так? Зачем тогда вы мне рассказали?

– Говорят… Понимаешь? Но точно мы этого не знаем. Я не знаю. Ты можешь рисковать, но должна готовиться к трудностям.

– Да… Опять трудности… Везде.

В этот миг над самыми головами заметалось неверное «ку-ку». Как будто кукушка подслушивала и вдруг передумала, неинтересно ей стало про общежитие да про коммуну, вот и решила вернуться к прямым обязанностям. Айсулу начала считать: двадцать… тридцать… сорок. Столько лет она сможет провялиться в юрте Идриса, как копченая конина, от которой отрезают кусочки к дастархану, лакомятся, а потом снова убирают подальше и забывают. И не будет впереди ни городов, ни синематографа, ни разговоров о новой жизни, только вонючие бараньи кишки и щиплющий глаза дикий лук.

– Я хочу попробовать, – призналась она.

– Ты молодец, Айсулу, смелая и решительная, как Ер-Тостик[80]. – Они рассмеялись. – Только давай я сначала побольше разузнаю: поеду в Лебяжье, поговорю с Арменом Рафиковичем – может статься, он письмо напишет.

– Ладно. Только не очень долго. – Она испугалась: вдруг Идрис захочет ее забрать поскорее и тогда сказочный Семипалатинск станет очередной несбывшейся мечтой.

Перед отцовской юртой еще долго стояли, прощаясь. Над головой так и неслось нескончаемое «ку-ку»; если бы не сбилась с подсчета, то уже на целый век набрала бы ничего не стоящих кукушкиных обещаний.

А утром она проснулась, поняв, что браку с Идрисом не быть. Лучше в омут или в петлю, только не к нему под корпе. Что‐то случилось за эту ночь, пустое холодное место в душе больше ей не принадлежало. И оно не пустовало. Там хозяйничал приветливый сероглазый красноармеец. Теперь Идрису совсем не осталось места. Айсулу решила, что не будет ждать никаких ответов от неизвестного Армена Рафиковича; как только красноармейцы поедут в Лебяжье, напросится с ними. Устроится мыть пол, пока не случится оказия, потом сразу же тронется в путь. Хуже, чем есть, не будет. Заодно… заодно и с Евгением подольше повезет побыть, но об этом она даже думать стеснялась.

Целый день ее не оставляли в покое хлопоты, среди которых нет-нет и мелькали обрывки вчерашнего разговора и внимательные светлые глаза. На вечер она заготовила для отца безобидную ложь, чтобы снова навестить походный костер красноармейцев. Когда солнце склонилось над горизонтом, готовясь поцеловать на прощание далекие балхашские волны и нырнуть в пропасть, старик позвал всех сыновей и снох, махнул пробегавшей мимо Айсулу.

– Сегодня в степь не выходите, верблюдов привяжите поближе к дому, – распорядился он.

– В чем дело, ата? – взбаламутились сыновья и снохи.

– Ни в чем. Делайте как сказал.

Айсулу не смогла сдержать слез: может быть, ей осталось всего два или три вечера, чтобы разделить их с Евгением, а старик безоглядно своровал один из них. Она ушла на улицу, обняв верную домбру, но отец прикрикнул, чтобы носа на двор не казала. Пришлось подчиниться и сидеть у огня, в духоте и чаду подгоревшего масла.