По своему обычаю<br />(Формы жизни русского народа)

Когда в конце XVIII века грозила постоянная опасность разбойникам от разъезжих команд, трудно допустить, чтобы крестьяне и бурлаки решались взяться без крайней нужды за некорыстные деяния разбойничьи. Сами разбойники указывают, что за опасное ремесло они брались в крайности: гнетущая бедность и горемычное житье заставляли их шататься и жить под дорогой, есть и пить все готовое и носить цветное платье припасенное. Таковы были понизовые бурлаки, которые потом и кровавым трудом едва могли доставать на пропитание самую грубую пишу; такая злая доля заставляла их разгуливать на своих косных лодках и грабить судопромышленников. К тому же и бурлачество было отребьем общества, которое выбрасывало их, как лентяев, воров, пьяниц и никуда не годных членов, заклейменных словом: ярыги. Всякий попавший в общество этих бездомовников, особенно молодой парень, подышавший их заразительной атмосферой, точно выходил из острога, способный на всякую кражу и грабеж.

Разбойничьи и казацкие воровские движения заявляли нетерпеливо об угнетенных народных стремлениях и силах. Разин с зажиточными казаками не думал думы, а думал крепкую думушку с голутвой; казаки в Астрахани при Петре I шли против немцев в защиту православной веры, желая отстоять обычаи предков; атаман Голый писал: «нам дело до бояр и которые неправду делают, а вы, голутьба, все идите со всех городов, нагие и босые: будет вам платье и жалованье» и проч. Во время булавинского бунта Лукьян Хохлач с отрядом воровских казаков встретился за Битюгом с Бахметевым — и воры начали толковать: «Если побьем царские полки, пойдем на Воронеж, тюремных сидельцев распустим, судей, дьяков, подьячих и иноземцев побьем!» Они даже писали Бахметеву: «Нам только дело до немцев и до прибыльщиков и до неправых судей!» Пугачев в своем манифесте обещал жаловать народ «крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом и порохом, и вечною вольностию». Отсюда ясно, почему в народных песнях заметно выражается сочувствие к разбойникам.

Бояр воры ненавидели, думали всегда об их широком произволе, будто они разоряют без указа государева казаков и народ, как укорил Игнатий Некрасов князя Долгорукого: по идее, составленной в народе о царе милостивом, атаману не могло поместиться в голову, чтобы Петр I издал такой строгий указ о разорении донских казачьих станиц. Вообще имя царя было священным для самой крайней вольницы. Изведавшие горькую долю в жизни, знали по опыту положение разных классов общества, — и когда судьба заносила их в леса дремучие к разбойникам, они смотрели на массу населения, как на силу страдательную. Вообще доставалось от них тем лицам, которые притесняли крестьян, старались поживиться на счет их труда и «до некоторых чинов произойти». Боярам и служилым людям разбойники чаще других платили полуночные визиты. Особенно беглые холопы любили грабить своих господ и тешились над их страданиями, изобретая способы мщения и расправы.

От разбойников доставалось постоянно также управляющим и бурмистрам, жестоким в обращении с крестьянами. Так в царствование Елизаветы часто нападали они на вотчины графские и княжеские. Более безопасны были от разбойничьих нападений городские правители и приказные судьи, но и до них добирались смельчаки, мстили им за продажу закона и совести. В XVIII веке разбойники, особенно часто в Тверской губернии, подстерегали сборщиков податей, отбивали у них казенные деньги и мстили за жестокие правежи бедняков, которые производили они во время сбора подушных. Грабили нередко разбойники зажиточных крестьян, которые под кровом чиновников собирали богатство, или по своему жестокосердию и скупому характеру, притесняли бедняков и оставляли без куска хлеба своего собрата. Евангельский богач служил образцом немилосердия и жадности. То же надо сказать о торговцах, которым более всего доставалось от разбойников, когда они находились в связи с властями. Впрочем, нужно сделать оговорку, что не всегда и везде разбойники руководились строгим расчетом: обстоятельства и случайности часто заставляли их выходит из пределов соображения и благоразумия.