По тонкому льду

Но мы, советские патриоты-разведчики, не могли упустить такой необычный случай. Кем бы он ни был, этот солдат, в данном случае он наш союзник. Он работает на нас. Такие люди нужны нам позарез. Да и почему не попытаться? Почему не рискнуть? Я владею немецким, Костя в форме полицая.

– Пошли! – сказал я другу.

Поворот улицы ненадолго скрыл от нас солдата, но потом он показался вновь. Стараясь, видимо, сократить путь, он пересекал проходные дворы, шмыгал в темные подъезды и наконец выбрался на улицу, где жил я.

Мы решили остановить солдата окриком по-немецки.

Но тут опять-таки произошло непостижимое, непонятное.

Поравнявшись с домом Пароконного, солдат взбежал на крылечко, пошарил в карманах шинели, извлек ключ, отпер дверь и исчез за нею.

Я и Костя вновь опешили. Что это значит? Уж не померещилось ли нам? В моем доме – солдат!

– Диковина! – пожал плечами Костя.

– Ступай! Разберусь сам, – скомандовал я.

Мне уже не было холодно. Проводив Костю, я вернулся, отпер дверь и, волнуясь, перешагнул через порог.

Передняя. Первая комната. Она освещена ярко горящей керосиновой лампой. Хозяйка почивает на своем ложе. Хозяин сидит за столом, обнаженный до пояса, и крутит цигарку. И кроме него в комнате никого. Один.

И только сейчас меня озарила догадка..

– Как дела? – обычным тоном осведомился я, потирая руки.

– А ничего... Живем-покашливаем.

– Так... – Я прошел в свою комнатушку, сбросил шапку, пальто, вернулся и сел за стол против хозяина. Непослушные ноги мои подрагивали.

Хозяин закурил, положил голые волосатые руки на край стола, сбычил голову и исподлобья смотрел на меня.

Я – на него. Мы критически разглядывали один другого, будто только что познакомились.

– Ты, кажется, уверял меня, что понедельник гибельный день? – рискнул я для начала.

– Чевой-та? – прикинулся непонимающим хозяин.

– Что? Уши заложило? А ты расковыряй!

Он метнул в меня косой взгляд, но промолчал.

– Надеюсь, ты не каждый понедельник разрешаешь себе такое удовольствие?

Хозяин не ответил. Он сунул цигарку в рот горящим концом, сплюнул, вытер ладонью широкогубый рот и выругался.

– Плохо, брат, когда человек не может скрыть своей профессии, – продолжал я.

– Ладно... Мели, – глухо и зло ответил наконец Пароконный. На лбу его появились крохотные росинки пота.

– Ты поступаешь менее осторожно, чем следует, – гнул я свое.

– Мудришь ты сегодня.. Притчами изъясняешься, –

произнес хозяин, едва не подавившись этой фразой. – Ложись спать, – он зевнул, потянулся. Затем убавил свет в лампе, встал.

– Садись! – потребовал я, и это прозвучало так убедительно, что хозяин тотчас же водворился на прежнее место. Его кошачьи, глубоко сидящие глаза уставились на меня настороженно, враждебно.

– Откуда у тебя немецкая шинель?

Он вздрогнул, будто на него брызнули кипятком, но мгновенно собрался и, не спуская с меня глаз, ответил:

– На храпок не бери. Не с дитем играешься.

– Куда девал пистолет? – поинтересовался я.

Глаза хозяина превратились в бусинки и в полумраке были едва видны. Он подобрал губы, помолчал и предупредил меня:

– Не шуткуй, парень! Говори, да не заговаривайся. Об меня ушибиться можно.

Мы отлично понимали друг друга, но объяснялись на разных языках!

– Вот ты какой! – усмехнулся я.

– Какой есть. .

– За что же ты убил Райнеке?

Хозяин отвалился на спинку стула. Он молчал, но его правая рука как бы упала и медленно заскользила к карману. Я разгадал его маневр. Я всегда считал, что момент,

когда на тебя смотрит дуло пистолета, редко бывает приятным. Поэтому, решив опередить хозяина, быстро вынул свой «вальтер», положил перед Пароконным и сказал:

– Он тебе нужен? Возьми! Спусти только с предохранителя!

Хозяин не притронулся к моему «вальтеру», а лишь растерянно и недоуменно, как озадаченный ребенок, смотрел на меня.

Хорошее горячее чувство мгновенно прилило к моему сердцу. Я встал, обошел стол, приблизился к хозяину и положил руки на его голые плечи. Он вздрогнул.

– За что убил человека? – спросил я.

– Он не человек, – опустив голову, ответил Пароконный.

– За что, за что?

– Надо, – твердо сказал хозяин и, чтобы дать выход ярости, грохнул кулаком по столу. – Не он первый, не он последний.

Я обнял Пароконного и крепко поцеловал в сжатые губы. Он жадно схватил мою руку, прижал к своей щеке и прошептал всего лишь два слова:

– Тимофеич.. Родной.

Сердце мое гулко колотилось в груди. Пароконный сразу стал мягче, оттаял, изменился за какое-то мгновение.

Взгляд его посветлел. Он продолжал держать у щеки мою руку и молчал. Но как значительно и весомо было его молчание!

Мой гнев к нему, скопившийся за прошедшее время, осел, затух. Хозяин, этот человек с пятном, не вызывал теперь во мне ни неприязни, ни антипатии. Я не видел физических недостатков, уродующих его лицо. За считанные секунды он стал мне близким, дорогим.

Я высвободил свою руку, взял со стула хозяйкино пальто и накинул на плечи Пароконного. Он по-прежнему сидел не шевелясь, глядя в одну точку, и после долгого молчания тихо произнес:

– Вот ты какой!

Это были мои слова, сказанные только что. Видимо, Трофим Герасимович не смог подобрать других. Да и какое это имело значение?