По тонкому льду

Я обошел то место, где был угол дома, заметил условный знак — подпорку под яблоней, прошелся по параллельной улице, а потом скрылся в руинах.

В погребе я застал одного Наперстка. Демьян ушел рано утром и ничего не сказал. Надо было дождаться его. Я расшифровал коротенькую радиограмму. Решетов сообщал, что гостей следует ожидать в ночь с шестого на седьмое мая. Наконец-то!

Демьян появился в начале восьмого. Во рту его торчала погасшая самокрутка. Вид у него был усталый, измученный.

Увидев меня, он сразу оживился:

— Что случилось?

— Дункель-Помазин не убит. Сегодня утром Старик беседовал с ним.

Демьян резко вскинул голову и задержал на мне долгий взгляд.

— Вы видели Старика?

— Его видел Перебежчик. Он и прислал меня.

Демьян подошел к столу, пододвинул к себе разбитую фарфоровую пепельницу, положил туда самокрутку и с силой раздавил ее.

— Видно, Угрюмый шельмует, — сказал я.

Демьян сделал неопределенный жест:

— Это очень снисходительный взгляд на вещи, товарищ Цыган. Новость имеет нехороший привкус. Боюсь, что Угрюмый окажется человеком, поворачиваться спиной к которому небезопасно. А я хотел вызвать его завтра на бюро. Н-да… Придется повременить. Вы давно видели Солдата?

Я ответил, что давно — в тот раз, когда меня посылал к нему Андрей.

— Как вы смотрите, справится Солдат с проверкой Угрюмого?

Я сказал, что Солдат — человек не без опыта и, если захочет, безусловно справится.

— Я его заставлю, — твердо произнес Демьян и нажал ладонью на стол. — Это будет последнее для него испытание. Кстати, он всегда был на стороне Угрюмого. Помните?

Я кивнул. Я хорошо помнил.

— А своим людям сейчас же дайте указание искать Дункеля. Надо привлечь Старика. И еще раз предупредите, что Дункель нужен нам только живой. У вас ко мне все?

— Да… хотя нет. Радиограмма, — я достал ее и прочел вслух.

— Сегодня, значит?

— Точно так.

— Тоже надо предупредить ребят. Очень хорошо, — он потер руки. — Эта бомбежка поднимет дух у людей.

Когда я выбрался из-под земли, уже вечерело. Клонящееся к закату солнце вызолотило горизонт и удлинило тени. Облитые его лучами стекла в окнах пылали. Всю дорогу к дому я любовался игрой красок. И после захода солнца червонные отблески заката еще долго догорали на небе. День теперь был велик, солнце гасло в восемь с минутами.

Вечер у меня был свободный. Я ввел Трофима Герасимовича в курс дел и прилег на койку с местной газетой в руках. А около девяти отбросил ее и вскочил с койки. Щемящий страх коснулся сердца. Я вспомнил, что кирпичный завод расположен в каких-нибудь трех кварталах от дома Гизелы, сразу за сосновым бором. А что значат три квартала при бомбежке, да еще ночью?

Как поступить? Не могу же я прийти к ней и сказать, что сегодня прилетят наши и что ей лучше покинуть свой дом? Не могу. Но если я даже умолчу о налете и просто посоветую ей уйти из дому, она может насторожиться. Безусловно: с чего вдруг я даю такой совет? Остается единственный выход: я сам должен увести ее из дому. Но опять-таки: куда, под каким предлогом? Это не просто. Мы встречались с Гизелой на улице, здоровались, иногда останавливались и перебрасывались несколькими фразами. Мы никогда и нигде не появлялись вместе. Куда же ее увести?

Я подумал, и в голову неожиданно пришла мысль. Через задние двери я прошел во двор. Сумерки уже плотно сгустились Хозяин и хозяйка допалывали грядку. Я обратился к ним с необычным вопросом:

— Что, если я сегодня приведу домой гостью?

— А ничего, — отозвался Трофим Герасимович, сидевший на корточках.

— Удобно?

— Кому?

— Вам, конечно.

Трофим Герасимович поднялся, уперся в бока руками, выпрямился и сказал:

— Было бы тебе удобно. Кто она?

Я сказал. Он знал уже о моей дружбе с Гизелой Андреас.

— Давай, веди! Тут она цела будет.

Я набросил на плечи пиджак и вышел. Шел быстро, почти бежал. Мне казалось, что каждая минута решает судьбу Гизелы.

Странно, как неожиданно и прочно вошла она в мою жизнь. И кажется, вошла глубоко, надолго. Часто мною овладевали сомнения. Идет война. Нас и немцев разделяет фронт, огонь, кровь. Гизела — немка. Быть может, мы оба допускаем ошибку? Я прислушивался к голосу своего сердца. Оно молчало. Я отгонял сомнения и думал о том, что близость к Гизеле устраивает не только меня, но и Демьяна, и Решетова. Решетов почти в каждой радиограмме интересуется Гизелой.

Когда я достиг ее дома, уже пала ночь. Теплая, мягкая, чарующая майская ночь. Облитый светом неполной луны город спал. Этот бледно-серебряный свет накладывал на пустые улицы, наглухо закрытые окна, запертые дома и дремлющие деревья печать грусти.

Окно в комнате Гизелы было полураскрыто. Свет не горел. Ясно слышались звуки какой-то мелодии. Гизела, видимо, сидела у "Филипса".

Когда я вошел, она призналась, что не ждала меня.

На полу стоял раскрытый коричневый чемодан, рядом с ним — тоненький дорожный матрасик, свернутый трубкой, на спинке стула разместился эсэсовский мундир, а на сиденье — хорошо отглаженные брюки.

— Мужнино наследство, — усмехнулась Гизела. — Ума не приложу, куда сбыть эту шкуру. Вы голодны?