По ту сторону фронта

– Ничего, такая усталость не страшна, – весело говорил он. – От такой усталости не умрешь, а только крепче станешь. По себе знаю. Бывало, отмахаешь на комбайне сутки напролет, кажется, готов, конец подошел, ни рук, ни ног не чувствуешь. Повалишься под копну, часиков пять похрапишь, и опять как огурчик, будто только на свет народился. Так что все это пустяки, закалка своего рода.

А в лагере уже беспокоились. Костров и Снежко вышли навстречу Беляку два дня назад и должны были возвратиться с ним еще вчера вечером. Никто не предполагал, что распутица настолько задержит их. Зарубин уже хотел посылать людей на розыски. Но все трое наконец благополучно прибыли в лагерь.

От еды они единодушно отказались и заявили, что о делах будут говорить после отдыха. Придя в окружкомовскую землянку, сейчас же повалились на топчаны и уснули как убитые.

Проспали десять часов кряду и, возможно, спали бы еще, но Пушкарев не выдержал и разбудил их.

– Братцы, это уже кража времени среди бела дня. Куда годится! – взывал он еще не окрепшим после болезни голосом. – Надо и совесть знать…

Он погнал их умываться, завтракать и предложил через полчаса собраться в штабной землянке. Сам он, опираясь на свежевыструганную палку, побрел по лагерю. Глядя ему вслед, можно было подумать, что человек только учится ходить, – он шагал робко, как бы ощупывая землю, на которую собирался ступить, часто останавливался, опирался обеими руками на палку и озирался по сторонам. Но стоило кому-либо показаться на тропинке, как Пушкарев сейчас же выпрямлялся и продолжал путь, не желая показать свою слабость.

Еще совсем недавно никто не надеялся, что Пушкарев справится с тяжелой болезнью. Все ожидали трагического исхода. На запросы Большой земли по радио посылали короткие, скупые ответы: «Состояние тяжелое», «Улучшения не наблюдается». А дней десять назад, ночью, наступил кризис – температура поднялась за сорок один градус.

– Все, – сказал горестно Добрынин, дежуривший около больного. – Сгорит, не выдержит…

Это страшное предсказание тотчас же разнеслось по всему лагерю. У землянки столпились все свободные от заданий партизаны. Всем дорог был Пушкарев, все его знали, все уважали, любили. Больно и тяжело было расставаться со своим руководителем, со старшим боевым товарищем, отдавшим так много сил и энергии организации партизанского отряда.

У топчана сгрудились Зарубин, Добрынин, Костров, Бойко, Рузметов, Селифонов. Поодаль сидели, стояли партизаны. Пушкарев бредил, метался, звал жену, сына, кого-то ругал, выкрикивал обрывки фраз, потом затих.

Наступила сторожкая тишина, слышно было лишь тяжелое дыхание больного. Тусклый свет электрической лампочки освещал усталые, хмурые лица партизан… И вдруг тишину нарушил слабый голос больного:

– Кто это там стоит? Это ты, Макуха? Ах ты, хитрюга! Думаешь, что я уже отживший сучок… Нет, брат…

Лицо дедушки Макухи, стоявшего у дверей, как-то неестественно вытянулось и побледнело. Все затаили дыхание.

Сначала думали, что это последняя вспышка, последний взлет сил перед концом, но оказалось иное – миновал кризис. Через полчаса термометр показал тридцать восемь. Фельдшер дал снотворное и предложил всем освободить землянку.

Пушкарев выжил.

Беляк, обеспокоенный болезнью Пушкарева, был несказанно рад его выздоровлению.

– Перепугали вы всех, Иван Данилович, сразу руки опустились, – сказал он.

– Ты брось отсталые настроения высказывать, – добродушно проворчал Пушкарев. – Я тебе дам – руки опускать!..

Он вытер лоб, который у него то и дело покрывался испариной, и, покачав головой, сказал:

– Угораздило же меня прихватить этот тиф! Как только слег, ну, думаю, укатали сивку крутые горки, не доживу до победы. Ан нет, переборол, знать, есть еще силенка. – И он почему-то похлопал себя по опавшему животу, вызвав общий смех.

…Выяснилось, что у Беляка времени в образ и что ему послезавтра утром непременно надо быть в городе. Пушкарев предложил перейти к делу.

Вопросов накопилось много.

Прежде всего речь зашла о Шеффере. О нем снова запрашивали с Большой земли.

– С этими майорами настоящий водевиль получается, – сказал Беляк. – Уехали они из города с разницей на два дня, а заявились одновременно. Точно сговорились. Один из Берлина, другой с фронта. Ну и, понятно, в тот же вечер оба к Карецкой пожаловали. И, конечно, поскандалили.

Он рассказал, как все произошло.

Первым пришел Реут. Он принес с собой и поставил на комоде фотокарточку, на которой был заснят с Карецкой. Сфотографировались они перед самым отъездом Реута, а карточки отпечатал он в Берлине. Шеффер приехал попозже с большим ящиком закусок и вин. Ящик он с трудом вытащил из машины, сам внес и начал распаковывать. Бахвалился тем, что в его набор вошли экспонаты почти со всей Советской России: украинское сало, русское сливочное масло, знаменитое крымское вино из Массандры, астраханские селедки, керченские кильки, ейская зернистая икра, дальневосточный балык, клинцовские маринованные грибы, нежинские огурцы, тираспольские фруктовые консервы и прочее и прочее…