По ту сторону грусти (СИ)

- Да там уровень безопасности был, ты что. Разве что через своих. Но я вот не знаю, могли бы свои или нет.

Хрестоматийная мифическая версия со Щёлоковым отпала сама собой, не успев оформиться. Во-первых, ну не всех же собак на него вешать, а во-вторых, хронология не совпадает: визит в Афганистан состоялся в начале 1980-го, а открытое противостояние с МВД началось с инцидента 26 декабря того же года, когда майор КГБ был убит в метро.

Когда был допит второй бокал бельгийского вишнёвого, Алеся снова замолчала. Уперев подбородок в сложенные мостиком пальцы, она начала рассеянно смотреть, как зажигаются в кафе огни, по очереди освещая мачты, снасти, приборы.

Ей снова становилось грустно: она ничуть не приблизилась к разгадке. Её просмотры и медитации ничего не давали. Она корила себя, что всё истратила на профанное копание под каких-то богачей. Хотя ведь есть же ей что-то надо, да ещё прикрывать наготу, какой бы она ни была прекрасной! И коммуналку платить. И интернет. И налоги. А проработка всех этих догадок - полный пшик. Одна только путаница и перегрев.

Она запустила пятерню в волосы и сжала горсть, словно хотела вырвать клок. Начиналось лёгкое головокружение.

- Леся. Только что ты была нормальная. Что уже там выплывает? Из глубин подсознания, я хочу сказать.

Она едва сдержалась, чтоб не запустить в него вилкой. А был бы полон наслаждения этот детский, обидно-неадекватный жест. Но всё-таки не стоит. Не надо. Она шумно выдохнула с кошачьим шипом. Всё, что она сейчас скажет, прозвучат ужасно. Ладно.

- Дим, спасибо тебе за вечер, спасибо, что заехал вообще. Но есть вещи, о которых я б не хотела говорить. Спроси Владу, если вы сейчас общаетесь.

- Но, Лесь, я бы лучше от тебя услышал, - в замешательстве заспорил капитан.

- А от меня ты не услышишь, - отрезала Алеся. - Извини.

Ей очень не хотелось завершать их встречу подобным образом. Но она уже почти смирилась: всё, к чему она прикасалась, превращалось - отнюдь не в золото, а в руины. Готовила она теперь невкусно и всё больше склонялась в пользу принятия добровольного поста. Насчёт качества уборки постоянно сомневалась. Хотя в бытовых вопросах она ещё справлялась прилично, что касается внешнего вида, то и вовсе замечательно - казалось, даже прибавилось тщания: как у реставратора при виде потёртостей и трещин. Но работу она выполняла плохо. Так ей самой чувствовалось. Всегдашняя подозрительность болезненно обострилась, словно содрали кожу, и она ощущала мельчайшую пылинку, малейшее дуновение, даже самый взгляд в свою сторону. И вот ей казалось, что начальник только из жалости да по старой памяти её терпит, не хамит, а коллеги всё шушукаются за спиной, и вот она уже не одна из них, а изгой - иными словами, возвращается туда, откуда начинала. А самым мучительным в этой ситуации было умственное, трезвое осознание, что всё это - неправда.

Её мир становился бледным и мучительно искусственным, тем больше её терзали обязательства перед миром другим, неосязаемым. Она иногда вздрагивала среди дня, как от тока, и застывала с отчаянным побелевшим лицом и полуоткрытым ртом. Такие приступы продолжались всего полсекунды. И она отмирала и суетливо бежала дальше, разгоняя в крови частицы страха.

Она с жадным упованием ждала встреч с Юрием Владимировичем, и была счастлива, даже если изредка не могла пробиться или встречались они на полчаса или час. Слава Богу, это было очень редко. Он рассказывал ей о тонкостях всех интриг, разъяснял игру, давал раскладки, формировал для неё отчёты, которые даже про себя, может, не продумывал словами. Для него это было моментально и рефлекторно, а Алеся была человеком совершенно другой формации, гораздо ближе к Западу. Вот и приходилось иногда разжёвывать, переводить с русского на русский. Она вникала и впитывала. Смотрела с неподдельным восхищением, притишенным и значительным. Но иногда тоска мелькала в её глазах, как у человека бессильного, но мятущегося.

Юрий Владимирович обнимал её и спрашивал, в чём её горе. И Алеся, конечно же, не могла ответить, что её горе - это он.

Впрочем, она старательно сдерживалась. В основном просто слушала и задавала вопросы, деловито и требовательно.

Самым трудным в таких случаях было придержать себя: "Ну зачем излишне болеть, всё равно победит ведь. Не вмешивайся".

А так хотелось.

Зато самыми потайными и сладостными стали мысли вполне естественные и поначалу непринуждённые - это потом они превратились в горьковато-сладкий мысленный ритуал, духовные упражнения.

А вопрос был весьма прост: что, если бы Андропов был её мужем?

Она очень переживала и пыталась целомудренно сконструировать альтернативную вселенную, где у них с председателем всё было бы по-настоящему, а не во сне.

Алеся ни за что не хотела занять место Татьяны Филипповны, боже упаси, тени таких мыслей повергали её в ужас и ошпаривали стыдом - тем более жгучим, что никакой параллельной вселенной не было и быть не могло.

Но она продолжала представлять, даже растравляя раны.