По тундре, по железной дороге: и вновь звучат блатные песни!

Фрагмент про чарку глубокую, коня и купцов в Муромском лесу является своеобразным перепевом-переделкой соответствующего отрывка из популярной разбойничьей песни «Что затуманилась, зоренька ясная» (слова Александра Вельтмана, 1831, музыку писали многие композиторы, наиболее популярна мелодия Александра Варламова, 1832):

Жаль мне покинуть тебя одинокую,
Певень[3]

ударил крылом.Скоро уж полночь… дай чару глубокую,
Вспень поскорее вином.

Время! Веди ты коня мне любимого,

Крепче держи под уздцы…
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы.

То есть само по себе употребление слова «вертухаться» не означает принадлежности говорящего именно к украинцам. Несомненно одно: арестантский мир действительно заимствовал его из говоров — и хуторских жителей Украины, и деревенских российских парней. Малограмотные селяне, становясь тюремными надзирателями и конвойными, заменяли ёмким словечком традиционные команды, обращённые к зэкам: «Не двигаться!», «Голову не поворачивать!», «Стоять смирно!» и проч. Но вот так случилось, что именно окрики «хохлов» запомнились арестантом более всего. Как мы уже указывали, украинцев во время и после войны на должностях надзирателей было очень много, и они отличались особым рвением.

Гуляло словечко «вертухаться» и среди уголовной братвы. Зафиксировано даже жаргонное «вертухало» в значении — жулик, совершающий кражи на глазах у людей. Но то, что многие лагерники связывают его именно с «хохлами»-надзирателями и именно в «украизированной» форме «не вэртухайсь!», само по себе симптоматично. Подобная команда вполне естественна в устах тюремного надзирателя наряду с «не дёргайся!», «не рыпайся!» по отношению к арестантам, которых выводят из камеры, ведут по тюремному коридору и т. д. Прежде всего, так обращаются к блатарям, к профессиональным уголовникам: именно они ведут себя в тюрьмах, лагерях свободно, вызывающе, нередко позволяя себе подтрунивать над тюремщиками, особенно набранными из деревень. «Политики» и «бытовики» такого себе не позволяли.

И всё же — можем мы установить точно, когда именно в лагерной среде возникло слово «вертухай»? С абсолютной точностью — вряд ли. Что касается письменных источников, наиболее ранняя фиксация слова относится к 1946 году. По крайней мере, более раннего упоминания мне отыскать не удалось. Именно тогда в Воронежском следственном управлении вышел для служебного пользования справочник «Слова, употребляемые преступниками, с указанием их значения в обычной разговорной речи». Читаем: «ВЕРТУХАЙ, МЕНТ, МИЛОК, ПЕТУХ, СОЛОВЕЙ, ПОПКА, МЕТЕЛКА, ФИЛИН — милиционер, тюремный надзиратель». Затем в 1952 году ту же трактовку повторил словарь «Жаргон преступников (пособие для оперативных и следственных работников милиции)», изданный в Москве.

Однако есть и другие сведения. Так, советский фантаст Сергей Снегов, осуждённый в 1936 году на десять лет лагерей и вышедший на свободу в 1945-м, относит возникновение «вертухая» к более раннему периоду. В рассказе «Слово есть дело», действие которого происходит в Бутырской тюрьме в 1936 году, Снегов пишет: «Со звоном распахнулось дверное окошко. Грозная рожа коридорного вертухая просунулась в отверстие». В небольшом словарике, приложенном к сборнику «Язык, который ненавидит» (1991), поясняется: «Вертухай — надзиратель в коридоре тюрьмы».

Правда, следует учесть, что свои тюремно-лагерные рассказы Снегов писал спустя минимум четыре десятилетия после освобождения из ГУЛАГа, и память ему могла изменить, не исключены разного рода накладки. Так есть ли у нас основания с осторожностью относиться к косвенной датировке Снегова? Пожалуй, есть, и серьёзные. В других лагерных воспоминаниях, которые относятся к довоенному времени (речь идёт не о десятках, а о сотнях мемуарных источников, с которыми приходится работать), слово «вертухай» не встречается — ни как надзиратель, ни как конвойный, ни как часовой на вышке, вообще никак. Преимущественно всех перечисленных сотрудников так и называют — надзиратель, охранник, конвойный, стрелок или, скажем, жаргонное «попка».

Показательны в этом смысле воспоминания Олега Волкова «Погружение во тьму» (тоже изданные уже в эпоху «перестройки»). Вот автор описывает Соловки 1928 года:

«Надзиратели и конвой потели, терялись, разбираясь в грудах формуляров с неизменными “Ибрагимами-Махмудами-Мустафами-Ахмедами-оглы”».

Те же Соловки чуть позже:

«На улице, кроме комаров, были и “попки”, как метко прозвала лагерная братия нахохленных и важных караульщиков, порасставленных на вышках».

Зато вот вам лагерь 1944 года:

«Что это? Свет наизнанку? Люди отказываются покидать лагерь, просятся в зону! Клопов кормить, перед всяким вертухаем тянуться…»

А вот 1937 год, «Записки о камере» ростовчанина Владимира Фоменко:

«Стремительно одеваемся кто во что, едим глазами выводного стражника».