По велению Чингисхана

Джамуха простонал, не боясь, что его услышат. Он вспомнил свою жену девушкой, подобной весеннему цветку мака в степи, готовой к любви и послушанию, к боли и материнству – второй земной жизни всякой здоровой женщины. Вспомнил разбитый печалью Джамуха и то, как однажды ночью жена засмеялась во сне удивительно звонко и безмятежно, как и в юности не часто смеялась. Где была в тот момент ее душа, отягощенная пустым цветением тела, так и не давшим плодов? Жизнь кончена, бедная моя подруга! Именно в ту недавнюю ночь Джамуха увидел край пропасти и сухое дерево на этом краю… Богиня Иэйиэхсит – хранительница матерей – так и не повернулась к ней с ласковой улыбкой на божественном лике. Не помогли шаманы Хутуха и Баяруг, доставая свои белые камушки из сумок, омывая их горной водой и вздымая камушки к духам. Не помогли удаганки-знахарки, камлая над сухими травами, возжигая их и окуривая сурт Джамухи. И жизнь в этом среднем мире пуста, если человек не оставляет потомства. Бедная Ача-хотун! Уже и не помнится, когда светлело ее лицо в улыбке, когда звенел ее смех, хоть одним своим переливом напоминающий тот смех во сне. Еще в юности, понял вдруг Джамуха, на ее прекрасном личике лежала печать глубокой, все затмевающей скорби, и эта проступающая сквозь улыбку скорбь делала девушку еще более желанной для Джамухи: он хотел сделать Ача-хотун счастливой, самоуверенный жеребчик! И получил судьбу, в объятьях которой стонет от жалости и нежности к пустоутробной жене! О, сколько нечисти, уродов, пресмыкающихся перед силой, загрязняет подсолнечный мир! О, почему он, сильный Джамуха, вынужден притворяться веселым и смешливым в присутствии жены, чтобы не ранить ее терпеливое сердце даже намеком на то, что жизнь не удалась? И она, все понимая, принимает его игру: так и оберегают один другого, как две усталые лошади, уложив головы на шеи друг друга, хвостами отгоняют больно жалящие мысли. Вот и сыновья Мухулая будут служить Чингисхану, которому даже цзиньцы присвоили титул Джауд Хури – миротворец – не смешно ли?

Небо начинало светлеть.

Джамуха встал, поднял с земли седло и побрел к сурту успокоенный, словно додумал какую-то важную мысль до самого ее излета. Шатер был установлен у подошвы горы, и у выхода, обращенного на юг, крепко спал караульный. Он стоял, опершись на древко копья, и, уложив голову на кулаки, крепко державшие древко, похрапывал. Его юношеское щекастое лицо безмятежно улыбалось Джамухе. Отсечь ее, эту глупую голову?.. И – что? Почти половина людей, которых он увел за собой после отделения от найманов, рассеялась по пути. Кто умышленно, а кто выбившись из сил, но ясно одно: первыми соображают отделиться наиболее сметливые, проворные, быстрые на подъем. А среди оставшихся преобладают такие, как этот караульный – сони, тугодумы и неумехи – из чего выбирать? Все. Лучшие времена позади… Они там, внизу, где уже журчат талые воды и зеленеет степь, наполняясь гомоном солнцелюбивой живности. А здесь Джамуху окружают нависающие лесистые горы – мрачная, гнетущая душу сторона, где еще долго будут держаться снега по расщелинам. Лошади едва пережили эту зиму в снегах, и надо стоять здесь, пока не войдут они в силу после тебеневки.

Джамуха еще раз обошел вокруг спящего караульного и решил не будить того: разбуди – нужно наказывать, и наказывать строго, но до строгостей ли сейчас и поможет ли это наказание сохранить боеспособность войска? Спи, дурачок, спи, пока вблизи нет того, кто может оставить эти глаза закрытыми навечно, всего лишь раз взмахнув мечом… Там и отоспишься, если птицы глаза не вылущат.

Возраст ли это, но Джамуха становился все более беззащитен от мыслей о смерти и был не властен над ними. Он не то чтобы боялся смерти, но от ее дуновения ощущал что-то вроде магического обмирания своей жаркой и жадной до жизни души.

И не страх, не жалость к себе ужасали, а пугало то, что потерялась дорога, бывшая прежде ясной и широкой, как большие звездные тропы в хорошую для звезд ночь.