По велению Чингисхана

– Родов много – все их прадедовские погремушки во время ссор гремят, как боевые барабаны, и рассудок глохнет. Джасак же должен быть прост и понятен каждому, велик и нерукотворен, как смена времен года. Иначе как потребуешь от человека выполнить то, чего его рассудок, желудок его ума, не способен переварить? И для начала мы должны четко обозначить понятия добра и зла, а на них основать джасак. Так я думаю, хан!

Гул одобрительных возгласов, казалось, выплеснулся из-под сводов сурта:

– Отделить дурное от хорошего!

– Так! Верно-о-о!

– Где порок, а где достоинство-о-о!

На этот раз Чингисхан дал волю духоподъемной волне людских чувствований и сидел, потупясь взором, словно отсутствуя.

– Все? – спросил хан. – Загалдели, как вороний выводок… Что же, по-вашему, нужно утверждать и множить? Скажи, Джэлмэ!

– Бесстрашие, верность слову, простоту, правдивость… – сказал Джэлмэ, загибая пальцы, и стоило лишь ему призадуматься, как разгоряченные видением великой цели тойоны вступили в разговор, бросая в него слова, как в общий котел:

– Выносливость!

– Доброту! Спокойствие!

– Умение не терять рассудка в рискованном деле!

– Щедрость! Честность! Правдивость!

– Скромность! Взаимовыручка!

Уже перешли к обличению пороков, шумно, пылко, с воздеванием рук к хану и к небу, а хан, уверовав в своих людей и подкрепив их горячим участием свои замыслы, смотрел на белый войлок, которым был выстлан сурт, и видел строки великого Джасака, словно писанные по нему кровавой киноварью…

* * *

– Мы должны поставить дело так, чтобы люди сами приняли и одобрили джасак, который прежде всего стал бы гарантом справедливости, но без чрезмерных принуждений, и был бы не противен человеческой природе, – решил Чингисхан, давая указание Джэлмэ и Мухулаю собрать на совет ханских родственников. – Вы оба придите тоже, но держитесь в тени: вы знаете, как заносчивы некоторые из моих кровных… Будут коситься на вас, сердиться на меня, это будет мутить их мысли… А что я без вас? Бык на гладкой наледи…

И когда собрались родственники, то Чингисхан едва отыскал в тени сурта лица Джэлмэ и Мухулая, хотя и обладал острым по-соколиному зрением. Он заметил решимость на лице брата Хасара и его нетерпеливое поерзывание на кошме, увидел бледного от волнения Хачыана, покусывающего крепкими зубами хвост косицы; увидел и невозмутимую, но огненноглазую Ожулун-хотун, которая способна понять и большое, и малое в человеке. Он начал говорить, словно бы оттолкнувшись взглядом от родного лица матери – так журавль перед тем, как взлететь, отталкивается ногами от пустынной степи:

– Вы, наверное, уже слышали от наших болтунишек о новой ханской затее, но что это за затея – пустомели не объяснят. Скажу вам коротко, уважаемые родственники: чтобы выжить в веках, нужно в корне изменить нашу жизнь и ее неписаные обычаи и нравы на писаные, то есть незыблемые, единые для всех джасаки, законы. Моя цель – сделать единым народом союз племен, но пока ближняя цель – все подчинить военной организации: войска – передний край, все остальное – тыл. Все должны подчиниться единому закону, как бы ни назывался их род, их племя, их народ… А над законами будем думать вместе. Я сказал!

Гибко вскочил Хасар, и Чингисхан подумал: «Вот изжога!»

Озирая званых лихорадочно блестящим взглядом, Хасар начал говорить, обращаясь к ним:

– Я поддерживаю попытку брата изменить степную жизнь и укрепить ее единением… И как не понять, что нельзя жить по-старому! Мы, твои родственники, Чингисхан, были с тобой еще тогда, – он наконец-то сцепился взглядом с ханом, – когда не имели другой плети, кроме собственных хвостов, и не имели других нукеров, кроме собственных теней!.. Мы бедовали и побеждали вместе с тобой, мы не щадили ни тела, ни души, ни коня, ни жены, ни времени жизни, и по сей день мы верно служим тебе! И какая же нам за это награда, наш хан?! – Послышался ропот, в котором трудно было разобрать: осуждают ли, поощряют ли Хасара многочисленные родичи хана. Но хан молчал, и младшой продолжил:

– Ты прославился, тебя знает всякий в Великой Степи и за ее зримыми очертаниями! Вокруг тебя мухота – степные разбойники и безродные бродяги, осыпанные чинами и почестями! Даже те нищие пастухи-голодранцы, кому их бывшие господа, знавшие всю их подноготную, не доверяли даже овечью отару, стали у тебя ходить в мэгэней-тойонах! Видано ли такое? Это добром не кончится. Но пусть и так, пусть! Такова твоя воля! Но что имеем мы, твои кровные родичи? У нас нет ничего, кроме должностей, которые мы заслужили своим черным потом, крепостью сухожилий, остротой зубов и сабель! Справедливо ли это, Чингисхан, брат мой? И ты прав: пора жить по-иному! Пусть будет пастуху – пастушье, господину – господское! Я сказал!

И, еще раз оглядев знакомые лица, но не желая встречаться взглядом с глазами матери, Хасар сел с видом человека, свершившего дело всей своей жизни. Ропот возник снова, но встал младший брат хана, обычно бессловесный и исполнительный, и все удивленно замолчали: глядите-ка, у него, у Аччыгыя, тоже есть язык!