По велению Чингисхана

Из шести крупных татарских родов тутукулатаи и чаганы сторонились и чурались общей недальновидности. Они примкнули к противостоящим Алтан-хану силам, когда их сородичи совсем утратили страх и осторожность, что равно утрате рассудка, и взяли название небольшого, но древнего рода монголов. Вместе с набирающими силы племенами джаджиратов и кэрэитов они выходили из подчинения Алтан-хану, и тот, понимая, что их содружество становится опасным, снарядил огромное войско для подавления отщепенцев. Однако к этому времени возникла кровавая распря среди оставшихся преданными джирдженам четырех татарских родов, а некоторые звали даже выступить против джирдженов, чье войско состояло в основе своей из пеших китайских воинов. Стало быть, без татарской конницы оно становилось немощным, и лишь привычка к безнаказанности и вседозволенности гнала их и влекла к желаемой победе. В пылу гнева джирджены напали на мирные татарские курени, истребив обитателей вплоть до грудного младенца. Татары, не ожидавшие подобного от своих союзников, в панике кинулись в глубь степи, где, мстя за прошлые утеснения, их встретили во всеоружии монголы Чингисхана и кэрэиты Тогрул-хана.

Лишь короткие панические повизгивания обозначили гибель вождей и знати родов алчы, чуйун, тэрэт и тэрэйчин, которые славились особой жестокостью и кровавой ненасытностью, особым пренебрежением к степным обычаям и нравам. Тутукултаи и чаганы, вовремя отделившиеся от безумцев, купно с остатками битых сородичей были взяты под крыло Чингисхана и во времена нужные могли выставить до десяти мэгэнов воинов. Но чтобы особо отметить тутукулатаев, сделать их главными среди татарской родовы и усмирить ее, Усуйхан и Усуй произвели в хотун-ханы. Две единородные сестры, две татарки стали великими ханшами и татары забыли свой неправедный гнев, свое всенародное поражение в слепой борьбе за владычество в Степи. Они утишили свои нелепые споры о том, кто заслуженнее и сильнее, сплачиваясь вокруг вождей, проявивших житейскую мудрость и дальновидность.

Однако мелкая рябь старых повадок нет-нет, но мутила тишь да гладь. Татарские аксакалы побаивались тайного сговора к восстанию, что стало бы непоправимой бедой, концом татарской истории, лишением лица. Горше участи и вообразить себе нельзя.

Татарские аксакалы думали.

* * *

Разумные из татар, лишенные суетного тщеславия, понимали, что обязаны старому Экэ-Джэрэну своим спасением. А когда его дочери стали хотун-хан, Экэ-Джэрэн словно бы засиял солнечным блеском, слепящим глаза. Его защита и покровительство давали надежду жить с мечтой о ясном завтрашнем деньке. Сам же старик не обольщался созерцанием внешнего глянца, который играл на лицах сородичей, отражая свет его, Экэ-Джэрэна, величия. Он прожил долгую и натужную жизнь в зыбком лоне вечных распрей, смут и взаимного недовольства татар, от которых только тутукулатаи да чаганы отличались, может быть, врожденной уравновешенностью мыслей и чувств, присущих человеку. Им не казалось, что они одни у Бога на земле и что поножовщина – владыка мира и оплот порядка. Что посеяно, то взойдет: кровь всходит кровью, пот – благом. Как могло пройти без возмездия убийство монгольских послов отцами и дедами нынешних татар? или пленение Амбагай-хана, ведущего свою дочь-невесту к будущему мужу, и предание несчастного в руки Алтан-хана, неумолимого его врага? Достойно ли так поступать? Любой степняк, боящийся кары небесной, ответит, что подобная низость должна осуждаться. И до конца дней своих не забыть Экэ-Джэрэну, огрубевшему в кровопролитной повседневности, как прыгали по склону горы отрубленные головы былых товарищей, с кем ходил на охоту и в опасные походы. Может быть, эти головы еще успели позавидовать зеленой траве на склоне и теплому равнодушному камню, попавшемуся на последнем пути.

В прах повержен род Алчы. Обезглавлены даже юноши-джасабылы, подневольные порученцы, будущие батыры.

Тайман-батыр, старший брат Усуй и Усуйхан, командовал объединенным войском бесславных татар. Только волей неба он вырвался ночью из окружения и укрылся в сурте отца, Экэ-Джэрэна, едва сдерживал икоту – признак подавленности и бессилия. В тридцать три года Тайман-батыр стал насельником большой кожаной сумки, где прятался от соглядатаев. Только ночью он выходил из тьмы в тьму, чтобы напитать кровь целебным воздухом степи, и клял себя за то, что не погиб в бою. Было нечто, что в мгновение ока отводило от него острие стрелы, пики, лезвие сабли.