По велению Чингисхана

«Головой-то работать потрудней, чем мечом да пикой», – глядя вслед Кехсэй-Сабараху, подумал Мухулай.

* * *

«Наверное, нет в Великой степи человека, который не хотел бы установления одного ил-улуса, стоящего на прочном камне справедливости. Подумать только! Никто никого не притесняет – все подчинено закону, перед которым все равны. Не стоит ли ради этого трудиться денно и нощно? Но по всей Великой степи нет и тех, кто верил бы, что такой ил возможно основать. Был же в древности Великий тюркский каганат, куда входили бесчисленные племена! Был… Но отчего-то и он не устоял во времени. Может быть, сами люди столь несовершенны, если всегда рубят сук, на котором сидят, и какое мироустройство им ни подай – они затребуют другого и, скорей всего, привычного… – мучительно переживал Тэмучин свое одиночество, свой одиночный полет. – Может, мне уйти от людей и заняться, как старик Джаргыдай, кузнечным делом? – Тэмучин улыбнулся нелепой и панической мысли. – Так не бывает. Нет пути назад…»

* * *

Старик Джаргыдай всю жизнь лепился со своей кузницей у подножия горы Бурхан-Халдун. Там же и железо вываривал из руды. Когда не было войн, он ковал домашнюю утварь да чинил ломаное, а начинались войны – шли из его кузницы кольчуги, пальмы и мечи, наконечники стрел и копий. Более всего в войсках славились сабли-сэлмэ, которые обладали потрясающей остротой и свистящей гибкостью. Но и наконечники стрел для луков-хойгур, наточенные Джаргыдаем, при хорошем стрелке пробивали любую кольчужку.

В минувшем сражении сделали свое дело его воющие стрелы. Много таких стрел заказывал ему хан, и Джаргыдай, не зная усталости, возился с нанесением резьбы на наконечники – тогда в полете стрелы пели, выли и плакали. Когда найманы столпились, с неба на них обрушился такой гибельный вой, от которого волосы с головы осыпаются.

Молодого еще кузнеца Джаргыдая заметил Джэсэгэй-батыр: глаза его видели глубже простых человеческих, а ум, как опытный ткач, из разрозненных и разновеликих ниточек ткал цельную картину мира, где каждый узелок был частью единого целого. Так случилось, что приехал Джэсэгэй-батыр однажды и встал, не слезая с коня, у деревянного истукана, утыканного стрелами. Тут кузнец Джаргыдай испытывал наконечники для стрел. Он вырвал из деревянной плоти истукана несколько стрел, внимательно оглядел их оперения и наконечники, потом отъехал неспешно на расстояние полета камня, если его пустит сильная рука мужчины, натянул тетиву своего лука и пустил стрелу в истукана, не сходя по-прежнему с седла. За ней вторую, третью стрелы… Затем подъехал и проверил, какой из наконечников вынимается с меньшим усилием, какой с большим. Сошел с коня и, ведя его в поводу, направился к кузнице Джаргыдая. Увидев Джэсэгэй-батыра, молодой кузнец оцепенел, и раскаленный слиток металла выпал из клещей в чашу с расплавленным жиром, синё задымил, запахло чадом. А Джэсэгэй уже раскинул перед своими глазами легкую в плетении кольчугу, сделанную Джаргыдаем, и восхищенно цокал языком.

– Прими мой подарок, батыр! – выдавил из себя кузнец, опомнившись.

С тех пор они дружили.

С разницей в несколько дней родились их первенцы Тэмучин и Джэлмэ. Джаргыдай выковал для Тэмучина железную колыбель, умягчил ее ложе собольей подстилкой и верблюжьим одеялом, а вручая подарок, сказал:

– Мы, простые люди, всего лишь беззащитное, пугливое стадо, когда у нас нет вождя… Но вождя надо вскормить собственными сердцами, вождь дается волею небес лишь тем, кто примет его в свое сердце… Тэмучин родился на этот свет со сгустком крови в левом кулаке. Он подарил нам надежду на то, что смутное и лихое время гонений пройдет и он станет Великим Ханом, способным устроить счастье многих народов! Я дарю ему своего сына Джэлмэ. Пусть он сопровождает Тэмучина всюду и всюду держит повод его коня, открывает перед ним и закрывает полог сурта, служит ему тенью в зной и крышей в грозу. Да будет нерушимо мое слово!

Прошло девять лет, и монголы окрепли как никогда. Вкус побед опьянил тех, кто привык ходить узенькими и короткими тропами, где каждый мнил себя главным творцом успехов, а за редкие неудачи вину можно было сваливать на Джэсэгэй-батыра. Уже многие могучие племена и роды, еще недавно презиравшие бродяг-монголов, стремились установить добрые отношения с монгольскими тойонами и породниться с ними. О, если бы не низость и гордыня приближенных, которые вместо того, чтобы возвеличить Джэсэгэя, поднять его на руках на белой кошме и провозгласить ханом, всё чинились да считались славой. О, баранье стадо! Оно будет подыхать от голода и жажды до тех пор, пока рука пастуха не выгонит их к пастбищу и водопою! Таковы люди без вождя, но вождем мнит себя каждый болтун…

Истинную цену доблестям Джэсэгэя хорошо знали его враги и долго ждали дня, чтобы свести с ним счеты и обезглавить крепнущих монголов, свалить эту каменную стену, за которой спокойно жили и скотовод, и воин, и кузнец, и дубильщик шкур. И этот день пришел, и стал он для монголов чернее ночи.