По велению Чингисхана

О, как тосковало сердце молодого тойона Чулбу, когда он смотрел на своего быстроногого белого жеребчика, пасущегося среди прочих на изумрудно-зеленом лугу у подошвы горы!..

– Аху-у!.. Ху-у! Гу-у-у! – крикнул Чулбу, поднесши лодочку ладоней ко рту.

Белый вскидывает голову и замирает, попрядывая трепетными ушами, отзывается коротким ржанием, но на зов не идет: не успел ли забыть своего хозяина? Вот ложится на луг и катается по траве, вот вскакивает, пропускает по атласной шкуре волну дрожи и, подступившись к черной кобылице, кладет свою черногубую голову на ее круп, а хвостом отгоняет от кобыльей морды слепней… Да Акмол ли это женихается? Да мало ли белых жеребчиков на великой степи?

– Уху-у!.. Ху!..

И снова белый вскидывает голову и медленно поворачивает ее к летящему звуку.

«Акмол!» – радуется тойон Чулбу, и сердце его начинает частить ударами, оттого что в нем столкнулись печаль и тревога, восторг обозримой воли и тоска пойманного в пасть зверя, молодая зависть к поганому ворону, что с равнодушным криком пролетел над станом, и желание женщины, чьи движения легки, как у лисицы, губы горячи, как сама кровь, а волосы рассыпаются черным пологом, где можно укрыться от самой смерти…

Чулбу-тойон вошел в сурт и выпил топленого масла. Ясность будущего не проступала в путанице мыслей, но прибавилось бодрости. Чулбу-тойон крикнул, заваливаясь на спину и укладывая под голову руки:

– Яхсы-ы-т!

И когда пришел певец Яхсыт и сел рядом на корточки, подобрав полы халата и подперев кулаком иссеченное оспой лицо, Чулбу-тойон сказал ему:

– Пой!

Тот запел, не меняя позы:

Сапоги, шитые нитью из жил сохатого,
Голяшки шелком строчены…
Позади – трава-подорожник да ковыль,
А на небе-то – птичий царь орел…
Перья черные, клюв – каленый рог,
Клекот царственный медью сыплется,
Крылья серые в желтых крапинках
Ты сложил крестом – не достать стреле… –

пел Яхсыт, слегка раскачиваясь торсом, а тойон лежал с закрытыми глазами, и течение мыслей успокоилось. «Оружие в арбах… Будет оружие – будет и воля… Кони рядом… Там мой Акмол…»

– Разбуди меня через два сна… – попросил он Яхсыта.

Тот кивнул, не переставая петь своим высоким и нежным голосом, который словно и дан был ему свыше в насмешку над рябым лицом…

* * *

Ловушка сработала: мятежники не насторожились отсутствием караула, приняв это как глупое выражение полного доверия к ним. В арбах же было пусто. Лишь кое-где лежали тюки с шерстью да кухонная утварь.

Тут же вспыхнули десятки костров, высветив площадку с ложным арсеналом – три сюна монголов окружили горстку повстанцев.

– Что это вы тут промышляете? – закричал визгливо конный монгол, отломивший уже от седьмого десятка. – Зачем вам наша шерсть, а?.. Говорите громче: я плохо слышу!..

Люди тойона Чулбу и сам он оглушенно молчали. Стало слышно, как Яхсыт постукивает костяшками пальцев по донышку пустого котелка.

Подъехал юноша Тюрген и прокричал на ухо старику:

– Пусть расходятся по суртам! Утром разберемся!

– А-а! – махнул рукой старик, зевнул и уехал в темноту.

– Расходитесь по суртам! – скомандовал Тюрген. – И не шастайте по ночам: девушек тут нет…

В полном недоумении от происшедшего найманы, ведомые тойоном Чулбу, разошлись по суртам, которые с каждым мгновением казались им все более ненадежным укрытием. Все боялись, что начнется следствие, и причины ночной вылазки станут известны монголам. Тогда они примчатся и порубят всех подряд.

До утра все не спали, а когда солнце поднялось уже высоко и стало припекать, снова приехали три сюна монголов. Подавленных ожиданием найманов вывели на свет и зной. От зноя всех разморило так, что лица многих были усыпаны разбухшими от крови комарами.

– Слушайте все, имеющие уши! Стало известно, что ночью вы, которым оказано высокое доверие, предприняли попытку бунта! Законы наших досточтимых предков суровы… – заговорил один из верховых монголов, и многие узнали в нем старика, возглавлявшего ночную стражу. – Вы совершили предательство, когда наш хан рассчитывал на взаимовыручку и даровал вам волю! Вы уподобились самым вероломным и подлым народам, а ведь мы с вами – один народ и корни нашего дерева переплетены: их питала одна земля, омывали одни дожди! Но горе вам, недостойным доверия своих братьев! – возвысил и без того звонкий, как у юноши, голос старый нукер Тэмучина.

Мертвая тишина последовала за этими словами. Мертвая потому, что веяние самовластной смерти ощутили все понурившиеся найманы. И если в пылу сражения смерть косит слепо и наобум, то здесь она, казалось, неспешно потирала руки и, отослав перед собой страх и ужас раздумий о своем присутствии, наслаждается еще земными муками жертв.

Тогда вышел из толпы и приблизился к гневающемуся старику тойон Чулбу. Он был молод, но знал, что лучше идти навстречу смерти, когда ее неизбежность очевидна.