По волнам жизни. Том 1

Весьма разумно она не сразу лишила мужа его общества, но вошла в него сама и этим, естественно, охладила слишком горячий темп прожигания жизни. Все чаще и чаще стали они сидеть дома. И тогда завелся у нас с ними обычай играть в карты в облачные и ненастные вечера.

Козловский пробыл в Ташкенте года три, и наши семьи до конца оставались дружны. Затем они уехали в Петербург, откуда С. С. — опять один — отправился на Дальний Восток начальником военно-топографического отдела в Приамурье. На этом ответственном посту застала его Русско-японская война.

Кто-то, прибыв оттуда, смеясь рассказывал, как главнокомандующий Линевич приучал С. С., возя его с собою на Путиловскую сопку[387] и другие горячие места, к боевым ощущениям и как бедный Козловский моргал глазами под японскими шимозами[388].

Прошло много лет, и мы встретились снова с Козловскими в Москве, в 1920–1922 годах. Он стоял во главе переведенной в Москву и уже большевизированной военно-топографической съемки одного из западных районов.

Оба они сильно постарели, особенно Степан Станиславович, очевидно, продолжавший кутить и в последующие годы. Материальные дела их были плохи.

Вскоре С. С. постиг удар. Его пришлось перевезти в университетскую клинику, где через полгода он скончался.

Л. Ф. много пришлось тяжелого перенести и в это время, и в последующие годы, особенно благодаря большевицкому режиму. Она перебивалась грошевыми уроками французского, даваемыми ею молодым большевикам. Но она стойко все переносила, никогда не жалуясь на судьбу. Несколько лет спустя я видел ее тяжело уже больной в семье сына ее, в Либане[389].

Конец жизни в Ташкенте

Все яснее рисовалась нам безвыходность положения в Ташкенте. Сразу, в молодости, это было хорошим назначением. Но затем, в смысле движения вперед и улучшения положения постепенно увеличивавшейся семьи[390], перед нами вставала каменная стена.

В более спокойной обстановке можно было бы работать и работать в надежде, что лучшее рано или поздно все же придет. Теперь, когда жизнь прошла, думаю, что так и следовало поступить. И я неоднократно сожалел о задуманных мною, но — увы! — так и не выполненных работах.

Но тогда, при молодой еще энергии, дело представлялось иначе. Надежда получить из Ташкента университетскую кафедру пала. А оставаться здесь, в провинции, на всю жизнь — казалось нам страшным.

Этому чувству содействовала и служебная обстановка. Такие просветы, как совместная служба с С. С. Козловским и впоследствии еще несколько месяцев — со вновь назначенным заведующим обсерваторией полковником Михаилом Павловичем Осиповым, также бывшим в отношении меня по службе большим джентльменом, были все-таки только просветами. Они обнимали лишь три-четыре года из десяти, проведенных на обсерватории. Все остальное время мне приходилось зависеть или от грубого ко мне Гедеонова, или от невежественных и часто невоспитанных топографов, временно заменявших начальство то на обсерватории, то в военно-топографическом отделе. Они были вообще настроены против меня. С одной стороны, я не участвовал, а иногда и восставал против их часто более чем сомнительных денежных и хозяйственных операций. С другой же, я не входил в их среду, интересы которой, в свободное от службы время, главным образом сосредоточивались около выпивки и карт, да еще очень мелких служебных интриг. Они были возмущены тем, что мы вращались в более интеллигентном обществе, чем их среда. Эти временные мои начальники старались часто отравить мне жизнь и даже помешать в работе, тем более, что каждая служебная против меня выходка доставляла плохо скрываемое удовольствие Гедеонову.

Такие выходки проявлялись преимущественно в мелочах житейского характера: запрещении, например, со стороны Залесского поддержать благоустройство в парке вблизи нашего дома, в то время как это делалось около других домов, в запрещении подвозить нам воду и во многом другом, мелком по существу, но своим накоплением часто нервировавшем.

Когда в 1900 году приближалась к Земле планета Эрос[391] и мне надо было ее систематически фотографировать, я подал рапорт о выписке через Петербург из заграницы свежих специальных фотографических пластинок.

Так бывало много раз и раньше, и подобные мои требования механически выполнялись. Но на этот раз я получил от временно заменявшего Гедеонова топографа полковника Родионова предписание. Он находил нужным проверить, действительно ли имевшиеся у меня в лаборатории в некотором количестве фотографические пластинки не годны для фотографирования Эроса. Проверку должна была произвести особо назначенная Родионовым комиссия из двух военных топографов: Руднева и Васильева, под председательством временно заменявшего заведующего обсерваторией Гультяева.