По волнам жизни. Том 1

Здесь настроение было иного порядка. Петербургские сомнения и тревога сюда еще не доходили. Убеждение было общее: «Шапками закидаем!» Война, однако, вызывала к себе тем больший интерес, что главнокомандующим был назначен «наш» Куропаткин, который, конечно, «не может не победить».

Офицеры стали проситься в армию. Война казалась легкой экспедицией, но она, вместе с тем, позволяла выдвинуться. В военном обществе возникла и, для осуществления, была подсказана городскому управлению, мысль — поднести от города Ташкента стяг Куропаткину. Мысль была осуществлена. Насколько помнится, стяг был голубой с серебром. Вышит крест с неизбежной надписью: «Сим победиши».

Особая делегация повезла стяг Куропаткину, когда он еще медлил в России, ожидая, пока подъедут на театр войны достаточные для его победы войска, и пока он собирал массу подносимых ему отовсюду икон.

Но вот начались столкновения и на суше. И как по-писаному: все бьют нас и бьют!

Что же это? Мы все с детства приучены были к мысли о победоносной русской армии, о непобедимости русского солдата… Поползли злые слухи о тех безобразиях, которые делались там, на Востоке, перед войной и которые, по-видимому, продолжали там делаться и во время войны. Действительность все это, как будто, подтверждала.

Начали нарождаться семена того брожения, которые логически привели к первой революции.

Помню яркий весенний день. Я ехал из обсерватории в город. Навстречу — тележка с мощной фигурой популярного в Ташкенте полицейского пристава Седова, грозы ташкентских пьяниц и мазуриков. Едва знакомый со мной, он останавливает мой экипаж:

— Слышали ужасную новость?

— Что такое?

— Получена телеграмма: японцы взорвали броненосец «Петропавловск»[404]! Погиб адмирал Макаров и художник Верещагин! Тонул, но спасен великий князь Кирилл!

И поскакал дальше. Переполненный взволновавшими его чувствами, Седов спешил поделиться грустной вестью со встречными.

Не поверил я ему. Очевидно — паникер. Слишком чудовищным ударом судьбы было бы это. Сегодня неудача, вчера неудача… Но бывают же во всякой кривой поворотные точки…

Уличные телеграммы подтвердили известие.

Цусима

Через несколько месяцев я возвратился в Петербург[405].

Вся Россия, нет, весь мир, следили день ото дня за морским переходом новой и небывалой армады — эскадры адмирала Рождественского. Общее напряжение…

И страшно за исход и хочется верить, что не все будет плохо. В Петербурге особенно много связей с флотом.

И вдруг — слух…

— Получена телеграмма… Ее скрывают… Цусима… Полный разгром…

Действительно, эту весть первое время скрывали. Но не надолго. Известия просачивались из‐за границы. Для чего долго играть в прятки.

Как-то стыдливо, в смягченной форме, было официально объявлено о цусимском ужасе. Потом стало известно все больше и больше.

Казалось, — это такое всенародное горе, которое все должны болезненно воспринять и которое должно все затмить. И прежде всего — моряки! Это — траур их же родной семьи.

Но, что же это…

Проходил я, в день получения горестной вести, мимо какого-то увеселительного сада. Вижу ли это или только так кажется? Несколько морских офицеров, в форме, сильно выпившие, весело горланят в саду с подозрительными девицами…

В такой-то день?

Вот когда почувствовалась она, эта гниль.

Дальше — еще того хуже.

Не прошло и нескольких дней после всенародного горя, как вдруг — картина:

— Весь Петербург иллюминован! Весь в флагах!

Что за противная иллюминация не ко времени? Но оказывается:

— Наследник престола родился!

И это семейное событие у царя заслонило в казенном Петербурге и в казенной России — все: и национальный позор поражений, и горе стольких семей, потерявших в Цусимском проливе отцов или сыновей, и преддверие новых поражений…[406]

Уже тогда становилось ясным, что царь, допустивший свой семейный праздник сделать, в минуту народного горя, праздником всенародным, — не живет, не может жить одной жизнью с народом.

На душу ползли мрачные предчувствия.

9 января 1905 года

Осенью 1904 года мне пришлось несколько месяцев прожить в Екатеринославе, на практике в Государственном банке. В провинции еще не переживалось все то, чем начинала уже бурлить столица. Здесь мало сказывалась и война. О ней, правда, много говорили, но говорили по-провинциальному, дилетантски.

Больше была слышна патриотическая бравада, и высказывалась неколебимая вера в таланты наших полководцев:

— Победим!

Ничего тревожного не было слышно и о настроении рабочих масс. По внешности все шло так же, как и в обычное, не военное время.

Но, приехав в начале зимы в Петербург, я застал большую перемену в общественном настроении. Народилось возбуждение со скрытыми пока признаками грядущей революционности, и оно быстро нарастало. Оно стало особенно заметно в декабре.

Как-то вдруг заговорили везде о брожении в среде рабочих. Чем дальше — тем больше! Бюрократический Петербург раньше совсем мало интересовался рабочим вопросом. Теперь в нем стали тревожно оглядываться на все возраставшее волнение в рабочей среде.