По волнам жизни. Том 2

В той же статье В. Чернавина («Последние новости», в 1933 г.) я встретил несколько указаний и на деятелей Румянцевской библиотеки, а именно: «Д. Н. Егоров — профессор, академик, историк. Арестованный по „Платоновскому“ делу[119], пробыл в тюрьме один год. Сослан на пять лет в Ташкент, где в первые же дни схватил брюшной тиф… К тому же Д. Н. Егоров два месяца не имел ни хлебной карточки, ни права обедать в общественных столовых. Он имел еще силы перенести тиф, но сердце было так надорвано тюрьмой, что он умер внезапно, не пробыв в ссылке и трех месяцев. Ему было 53 года (ноябрь 1931 г.). В „Советской энциклопедии“ помещена его краткая биография и справка, что он „поставил себя вне советской науки“[120], потому что говорил о „бессмертном и неискоренимом прогрессе культуры“. С. В. Бахрушин — профессор, историк. Тюрьма в Петербурге, один год; в августе 1931 г. сослан на 5 лет в Минусинск»[121].

Эти репрессии произошли не при мне, однако и тогда они начинались. Больше всего преследовался князь Голицын. Время от времени его арестовывали в ГПУ. Правда, его вскоре и освобождали, потому что он мог опровергать возводимые против него обвинения. Но под конец террором, а может быть и иного вида давлением, его принудили отказаться от своего поста. Он занял какое-то скромное, подчиненное место в том же музее.

На его место попал молодой деятель, секретарь коллегии Анатолий Корнильевич Виноградов, своевременно переметнувшийся на сторону коммунистической власти. Он был из молодых, да ранний, и при нем реформа пошла форсированным темпом, пока под конец (уже не при мне) Румянцевская библиотека не стала Всероссийской Публичной библиотекой имени Ленина (почему Ленина?).

Все это произошло позже, а в мои годы столь популярное по своей архитектуре и знакомое всей России двухэтажное здание музея, еще сохранившее по старой памяти название «усадьба Пашкова», было среди советского моря островом, где держалась симпатичная обстановка культурности. По-прежнему висели одиозные для господствующего режима портреты на стенах, особенно в громадном Румянцевском зале, с его стенами в два этажа, заполненными до верха книгами. Как-то мы себя чувствовали там, будто в уголке старины, в обломке прежней России, где можно было и душой отдохнуть, и наукой спокойно заняться.

Диссонансом, резавшим глаз, были фигуры низших служащих, почувствовавших свою власть и важно восседавших в помещениях музея. Низшие служащие тогда повсюду обнаглели, но в Румянцевском музее — как-то особенно. К ним за услугами мы почти не обращались, предпочитая всю черную работу делать самим. За ними осталась только общая уборка библиотеки и музея, производившаяся довольно-таки небрежно. Их надутые гордостью своего положения физиономии и независимый вид, которым они хотели производить на нас впечатление, было единственным, что отравляло работу в музее.

Но когда попадали в залы библиотеки, в царствовавшие там тишину и спокойную работу, при культурно-доброжелательном взаимоотношении большинства персонала, так снова ощущался душевный отдых.

Плата за службу в музее для потребностей культурного человека была тогда совершенно ничтожной, и было удивительным, как на нее умудряются существовать. И тем не менее редко кто покидал музей ради другой службы.

В библиотеку часто свозили реквизируемые большевицкими деятелями частные библиотеки. В мое время их, с большим риском для персонала библиотеки, не обезличивали и не смешивали с общей массой книг, а помещали особо в подвальном помещении, в тайном предположении, открыто никем не высказываемом, что, может быть, настанет переворот, и тогда библиотеки будут возвращены ограбленным собственникам… Вероятно, с новым режимом, наступившим при управлении Виноградова, с этим было покончено.

В личном составе можно было встретить нашедших себе здесь приют представителей гонимого властью класса: общественных и правительственных деятелей, изгнанных с должностей властью, членов дворянских и аристократических семейств, которых никуда не принимали, обрекая их на невозможность существовать… Потом все это прекратилось.

Долгое время в составе служащих библиотеки не было евреев. Говорили, что против этого был князь Голицын:

— Пусти хоть одного еврея, и они сейчас же расплодятся…

Однако его уговорили уступить. Назначили заведующим еврейским отделом молодого еврея, доктора какого-то заграничного университета[122]. Это было накануне моего поступления в библиотеку. Слова кн. Голицына не замедлили оправдаться: через самый короткий срок среди нас было уже несколько евреек.

Они тотчас же ввели дух, которого в библиотеке раньше и в помине не было, — дух спекуляции. Стало известно, что «доктор» чем-то торгует и по временам куда-то исчезает по своим торговым операциям. Спекуляциями и на стороне, и среди служащих стали заниматься и его сотрудницы. Их было немного, однако спекулятивный дух стал очень заметен.