По волнам жизни. Том 2

— Устраивайтесь! Вот вам место, рядом со мной. Расставьте козлы, кладите на них доски. Сейчас вам принесут и сенник.

Исполняю его распоряжение. Почти тотчас же в приоткрывшуюся дверь влетает мешок с сеном. Подбираю, от него противный запах — не то пота, не то чего-то похуже; сено сильно помятое.

— Ложитесь, — говорит сосед. — Скоро уж рассвет!

Разложил вонючий мешок, прикрыл одеялом. Под голову — пальто. Не уснуть, мысли мешают.

Яркий свет из коридора, снова открылась дверь. Входит новый арестант: очень полный, но лицо молодое. Так же беспомощно усаживается на свой чемодан.

Опять в дверь летят сначала доски, потом грязный сенник.

Новый арестант оказался инженером Сахаровым. Он также прямо «с воли».

В камере заволновались:

— Уже двое! Этого у нас еще не бывало.

— В городе что-то происходит!

Стало уже рассветать. Но мало кто заснул. Слышно, как ворочаются на своих скрипучих ложах.

Посветлело, рассматриваю сожителей.

Мой сосед — еще молодой человек, рыжеволосый, но подстриженный; лицо малосимпатичное. Он только что назвал себя, указывая место Сахарову, старостой нашей камеры.

С другой стороны от меня уже похрапывает совсем юный арестант, на вид — лет шестнадцати; лицо — не интеллигентное.

За ним устраивается, кряхтя и что-то бормоча под нос, инженер Сахаров. Им заканчивается наш ряд арестантов.

Здесь же стоит железная параша, от которой тянется специфическая струйка аромата.

По другую сторону узкого прохода между ложами лежит фигура, спящая в черной монашеской шапочке; он — черноволосый, с небольшой бородкой, бледный.

Рядом — совсем седой и худой старик, с коротко подстриженными усами. Последнее место у двери занимает красивый молодой человек, с усиками, явно привыкший выглядеть элегантно, но давно не бритый.

Надо попытаться уснуть…

Но снова открывается дверь, и буквально влетает новая фигура. Потерянно опускается на чемодан и недоумевающе озирается. Он не высок, но очень плотен. Большая голова, из-под шляпы свешиваются длинные волосы, как носят писатели и художники.

Камера загудела:

— Еще один!

— И помещать больше некуда!

— А кто вы будете?

— Я? Писатель… и ученый.

— А как фамилия ваша?

— Бердяев!

Фигура в монашеской шапочке живо приподнимается:

— Вот где пришлось с вами встретиться! А то я до сих пор только произведения ваши читал. Очень, очень приятно…

Спрашиваю Бердяева: не понимает ли он, что, собственно, происходит?

Пожимает плечами:

— Не понимаю ничего! Со мной еще несколько профессоров привели…

Жизнь камеры

Ночь кончается. Никому, кроме юного моего соседа, не спится. Расспрашивают нас о том, что делается «на воле». Газет здесь нет, ни с кем посторонним уже давно не виделись, совсем отстали от жизни. Мы принесли кусок неизвестной уже жизни.

В восьмом часу нам, новичкам, предлагают вставать, одеваться:

— Могут в уборную сейчас повести.

— Зачем? Мне не нужно.

Смеются. Оказывается, что в этой тюрьме нельзя пользоваться уборной, когда нужно, а — когда начальство велит. Велят же два раза в день, — когда позовут. Для этого уводят всех арестантов камеры сразу — один раз между восемью и десятью утра, другой раз — между теми же часами вечера. Ну, а если кому невтерпеж, — в камере ведь стоит параша. При желании портите себе воздух.

Начинаем друг с другом знакомиться.

— Вы, небось, думали, — смеются старые жильцы, — что в компанию уголовной шпаны попали…

Человек в монашеской шапочке оказался архимандритом Неофитом, личным секретарем патриарха Тихона. Еще при первом обыске у патриарха, в самом начале большевицкого гонения на него, почему-то чекисты нашли нужным арестовать его секретаря. С тех пор Неофит и сидит здесь — уже несколько месяцев. Он совершенно смирился, ни на что не ропщет:

— Не забывают меня, — говорил он, — добрые люди! Спасибо им, поесть всегда присылают.

Среднего роста, щупленький, он производил впечатление человека с большой духовной силой.

Седоусый старик оказался действительно старым — 74 лет. Он — отставной генерал-лейтенант, бывший командир одного из сибирских корпусов, — Куракин по фамилии. Так он о себе рассказывал. Арестован лишь недавно.

— Такая вышла неприятная история! Дочь моя живет в Варшаве. Захотела передать письмо от кого-то сюда, в Москву. Барышне какой-то. Передала письмо через польскую миссию. Курьер миссии привез мне письмо, а я передал его по назначению.

Он взволнованно прошелся по камере, и голова у него тряслась.

— Видите, что вышло! Курьер оказался агентом ГПУ! Донес, что привез мне секретно письмо из Варшавы. Меня схватили. Спрашивает следователь:

— Кому вы передали письмо?

А я уж не помню. Правда, позабыл фамилию. Не верят; следователь кричит на меня:

— Вы еще скрываете?! Вы от савинковцев[302] письма получаете!

Какие там савинковцы?! Я и не знаю о них ничего… Вот и держат меня. А я же, право, не могу вспомнить…

В дверях камеры появился надзиратель:

— В уборную!

Архимандрит и Н. А. Бердяев хватают за ручки громадную парашу: ее нужно опорожнить и промыть. Нас ведут в порядке, точно институток: впереди надзиратель, за ним пара арестантов с парашей, потом все остальные — чинно, по парам.

Наши старожилы по уборной торопят: