По волнам жизни. Том 2

Из расспросов долго сидящих и их умиленных разговоров о «воле» можно было понять, сколько вкладывается в тюрьме в это слово. В нем ведь все, что близко и вместе с тем недоступно, что мило сердцу, что дразнит и манит к себе…

В дверях щелкнул замок. Начальство — сам начальник тюрьмы в сопровождении нескольких чекистов. Мы встали. Перекличка по фамилиям. Грозно посмотрел:

— Есть ли претензии?

Я отзываюсь:

— У меня есть!

Сердито поворачивается:

— Ну?

Говорю, что в канцелярии у меня отобрали ложку, приняв ее за серебряную, тогда как она из накладного серебра, то есть имеет малую ценность; прошу ее возвратить.

— Будете выходить, тогда и получите!

— Но мне нечем есть не по выходе, а в тюрьме…

Не отвечая, поворачивается и уходит.

Старожилы встревожены заявлением мною претензии. Они очень терроризованы этим начальником тюрьмы.

Между прочим, боятся класть быстро портящиеся продукты из передачи на окно, а в других местах в летнее время они от жары быстро портятся:

— Начальник тюрьмы увидит — рассердится!

Мы, новички, гораздо смелее. Может быть со временем и мы стали бы такими же.

Томительно медленно идет день. Уже все перезнакомились, рассказали о себе, что следовало. Теперь рассматриваем через тюремную решетку, кого проводят через тюремный двор. Но делаем это на расстоянии, не подходя к решетке ближе, как на аршин:

— Не позволяют смотреть в окно. Заметят — в карцер посадят!

Карцер, говорят, — что-то страшное. Бросят человека в голую каменную каморку — и живи там в одиночестве сутки или сколько положат.

Смотрят в окно, соблюдая очередь. Смотрящий делится впечатлениями:

— Священника ведут! Старый, седой…

— Девочку, должно быть, гимназистку потащили.

— Даму ведут. Какие на ней меха! Аристократка, должно быть…

— Отходите лучше от окна, — беспокоится староста. — Наживем неприятностей!

— А когда гулять поведут?

Старожилы смеются:

— Гулять?! Вишь чего захотели! Здесь не гуляют! Это — буржуазный предрассудок. Никогда и никуда нас не выпускают!

— Как же так? Совсем без воздуха?

— Именно! Только две прогулки в день и полагаются — в уборную. Вот и все наше гуляние!

Но арестанты все же приспособились. Между двумя рядами нар есть узенький проход, шагов шесть-семь в длину, от наружной стены с окнами до параши у дверей. По этому «бульвару» мы по очереди и гуляем. Набегается, с полчаса, один, — его сменяет очередной поджидающий. Бульвар никогда не пустует, и подвигаться часок в день все же удается.

Появляется в дверях надзиратель:

— Стратонов, Сахаров, Бердяев. Сниматься!

Ведут по коридорам вниз, в арестантскую фотографию. Здесь — целая очередь ожидающих. Ночью много народу позабирали, и тюремный фотограф завален работой.

Доходит, наконец, очередь и до нас.

Сажают перед черным экраном. Над головой прикалывают белую картонку с номером. Затем, вместе с номером, снимают в профиль и en fâce.

За завешенными окнами помещения фотографии, в нижнем этаже, слышалась улица, с ее шумом. Это — одна из Лубянок. Вот она «воля», такая близкая и вдруг ставшая такой далекой.

— А без вас, — рассказывают нам в камере, — генерала опять на допрос потащили. Уж который раз…

В камере что-то стало по-иному. Проник луч солнца. Это момент, которого каждый день здесь ждут с нетерпением. Солнце — какое счастье…

Сквозь решетку виден маленький кусочек неба. Сегодня он был синий, и не только старожилы, но и мы, новые, любовно смотрели на этот клочок лазури. А в четвертом часу дня — настоящая радость! На целых полчаса попадает солнце в окно, оставляя на полу, на койках, на фигурах светлые блики. Старожилы стремятся к солнечному пятну и как будто купаются в августовских солнечных лучах.

Какая невинная маленькая радость, совершенно не понимаемая «на воле»! Лишить ее — было бы, казалось, ненужной, нелепой жестокостью.

И все же чекисты эту жестокость сделали.

По только им понятным соображениям, в последние дни на все окна, помимо железных решеток, стали набивать еще железные щиты, совершенно закрывающие окно от внешнего мира. Свет проникать будет только в прощелины, сверху и снизу, между щитом и стеной.

— «Намордники»! — прозвали у нас в камере эти щиты.

До нашей камеры еще очередь не дошла. Мы видели лишь горе других, как «намордники» надеваются на окна нижних этажей. Но, конечно, не миновать его и нашей камере.

Приводят с допроса Куракина. Бедный генерал имеет совсем понурый вид и нервно бегает «по бульвару».

— Все пристают, чтобы я назвал, кому письмо передал. Я уже назвал одну девушку. Только это, наверное, не та!

— Что же вы делаете! Ведь вы невинную погубите! Ее сюда потащат.

— Ах, да я и сам вижу, что наделал глупостей! Но ничего не могу с собой поделать… Уже и сам перестаю понимать, где я и что я!

Схватился за голову.

Мы стараемся его утешить, успокоить, но убеждаем не называть невинных.

— Хорошо, хорошо! Не буду…

— Тсс! — останавливает Алексеев.

Замолкли, прислушиваемся.

— Тук, тук… — раздается слабый звук.

Перестукиваются по трубам водопровода.

Алексеев знает тюремную азбуку по стукам. Да она выцарапана кем-то и на стене камеры. Короткие и долгие стуки. Он дешифрует:

— Кто… вы… та-кой…