По волнам жизни. Том 2

— Не стукнуть ли и нам? — пошутил кто-то.

— Что вы! Боже сохрани! — испугался староста. — Вероятно, это просто провокация. Чекисты вслушиваются и ловят. Многие уже попадались! За это — сейчас в карцер…

Стуки продолжались несколько минут и вдруг резко оборвались.

В одном этаже с нами сидят прославившиеся в ту пору своим мужественным сопротивлением большевицкой власти двенадцать смертников-эсеров. После нашумевшего на весь мир инсценированного процесса их приговорили к расстрелу. Но, уступая социалистическому общественному мнению, расстрел заменили тюремным заключением, — в качестве заложников, на случай возможного выступления эсеров[304].

— Мы видели в окно, как их привезли сюда. Как они гордо, независимо себя держали! Смотрят с презрением на суетящихся возле них чекистов. Особенно — женщина, Евгения Ратнер!

В камере некоторые думали, что эти перестукивания связаны с эсерами.

Подошел вечер. Принесли в свое время навар воблы и теплой водицы, вместо чаю, сводил нас надзиратель в уборную — и мы стали ложиться. Камера так переполнена, что новых арестантов положить было бы уже некуда.

Плохо спится в первую ночь в тюрьме. Покрыл грязный и вонючий сенник тонким одеялом, а укрыться уже нечем. Все боюсь, что насекомые наползут… Мысли идут к дому, к семье. Как они проводят первую ночь после моего ареста? Все-таки привыкли опираться на меня… Мало-помалу глаза смыкаются…

Пронзительный крик на всю камеру:

— Ай! Погибаю! Поги-ба-аю!!

Вскакиваем. Что такое? Спит один Н. А. Бердяев…

— По-оги-бааю!! Спа-асите!!

— Что вы, Николай Александрович? Успокойтесь!

По коридору гулко бежит, гремя оружием, караул. Дверь поспешно открывается. Камера заливается светом.

— Погиба-ааю!!

— Ничего подобного! — кричит над его ухом Алексеев. — Проснитесь же!

В дверях надзиратель, за его спиной несколько красноармейцев с ружьями.

— Проснитесь, проснитесь, Николай Александрович!

Наконец, Бердяев просыпается. Оглядывается, поворачивает недоумевающе свою взлохмаченную со сна голову…

— А… Что случилось?

— Что… Да вы же во сне крик подняли!

— Я?! Разве?!

— Кричали, что погибаете!

Лицо Бердяева расплывается в детскую улыбку:

— Мне это приснилось…

— Вы снимите крахмальный воротник и галстух. Да и жилет расстегните.

Караул смеется. Надзиратель старается быть строгим. Ищет жертвы, на которой сорвать бы досаду… Искупительная жертва найдена:

— Снимите жилетку! Слышите? Немедленно снять жилетку!!

Николай Александрович покорно снимает свой жилет. Караул уходит, водворяется тишина.

Утром, когда шли в уборную, Бердяев извинялся перед надзирателем за беспокойство.

— Я думал, — буркнул тот, — совсем другое…

Едва стали мы смыкать, после тревоги с Бердяевым, глаза, как дверь снова открылась и камера залилась светом:

— Стратонов, к допросу!

Следствие

Пока я одеваюсь, надзиратель не спускает с меня глаз.

Идем по каким-то коридорам, лестницам, проходим через одни железные ворота, через другие… Без проводника здесь не пробраться. Вот мы в четвертом этаже. Над дверьми — надпись: «4-е секретно-оперативное отделение».

Большая комната. За тремя письменными столами восседают следователи ГПУ. Пред ними на стульях, в более или менее робких позах, допрашиваемые.

У стола налево с бледным, встревоженным лицом стоит А. Л. Байков.

Мой следователь — еще молодой человек, щегольски одетый во френч. Встречает с ласковой вежливостью, как будто ему доставляет большое удовольствие встретиться со мной. Так встречали в былое время допрашиваемых лощеные жандармские офицеры.

— Скажите, профессор, чем вы объясняете себе свой арест?

Это — трафаретный вопрос, которым следователи ГПУ, как правило, встречают допрашиваемых.

— Думаю, что это — исполнение программы Зиновьева на летней коммунистической конференции — о борьбе на научном фронте.

Следователь загадочно улыбается.

— Какое ваше отношение к советской власти?

— По складу своего мышления коммунизму я сочувствовать, конечно, не могу. По служебной же деятельности я соблюдал в отношении советской власти лояльность.

Ядовито:

— А устройство забастовки вы тоже считаете лояльным?

— Забастовки, судя по тому сочувствию, с которым каждую из них — где бы она ни случилась — приветствует советская печать, не являются для власти неприемлемым способом самозащиты.

Продолжая любезно улыбаться, точно при самом приятном салонном разговоре, следователь протягивает мне лист:

— Записывайте, пожалуйста, сами ваши ответы.

Задает мне еще несколько сравнительно безобидных вопросов о моей деятельности. Берет лист с написанными мною ответами[305], которые, по моему впечатлению, ничего дурного мне не обещают.

— Посидите, пожалуйста, здесь немного. Я сейчас возвращусь.

Как я потом догадался, он отправился с докладом о результатах допроса к начальнику этого отделения Решетову.

Прошло порядочно времени, около получаса. Следователь возвращается и читает мне постановление коллегии ГПУ: