По волнам жизни. Том 2

Сегодня мне обещано освобождение. С утра я стал готовиться. Оставшиеся у меня кусок засохшего хлеба, немного масла и жестянку с консервированным молоком подарил мальчишке-чекисту.

Но что делать с оставшимися у меня тридцатью миллионами рублей? Трудный вопрос! Просто бросить их — как-то жалко: все же деньги… Взять с собой — есть риск, что их вдруг найдут, выйдет история, — не хотелось. Да и куда их деть?

Одолела, под конец, жадность: решил взять с собой. Свернул их в трубочку и засунул в шов пальто, в разрез позади.

Стали давать мне поручения «на волю».

Инженер Сахаров просил навестить его жену, рассказать о положении дела и о его решительном отказе выехать в изгнание за границу.

— Она вам предоставит лошадь и экипаж. И вы, собираясь за границу, сможете ездить, а не ходить.

Просил навестить его жену и Алексеев. Но он предупредил, что одна из особ — не то старая прислуга, не то бонна — теперь им подозревается в предательстве, а потому с ней надо соблюдать осторожность:

— Жена все хлопочет по моему делу. Верно, она уже выяснила, будет ли оно передано в суд или разрешено в упрощенном, административном порядке. Пусть она сообщит об этом мне! Попросите, если дело передается в суд, прислать мне в ближайшую передачу яблоко; если в административном порядке — грушу; если все еще не выяснено — огурец…

Просил также навестить его семью и сообщить о предстоящем выезде за границу и Н. А. Бердяев.

Освобождение

Сижу я со сложенными вещами, жду обещанного освобождения… Час проходит за часом — ничего нет! Уж не обманули ли, по большевицкой системе? Вижу, что как будто поторопился отдать остатки провизии, сам проголодался, но не отбирать же…

Вот и обед — уже полдень… Пришлось похлебать вобловой настойки с черным хлебом.

Только в три часа дня появляется надзиратель:

— Стратонов, забирайте вещи!

Вот она пришла, свобода.

Прощаюсь с остающимися, беру свой опустевший чемодан.

Надзиратель ведет в канцелярию тюрьмы. Там у входа уже поджидают профессора В. И. Ясинский и М. С. Фельдштейн. Нас вводят одновременно.

Начинается обыск багажа. Осматривает тот же помощник начальника канцелярии, который принимал меня и который получил из‐за меня выговор. Осмотрел он сначала вещи Ясинского, потом Фельдштейна. Ничего — осматривает поверхностно, милостиво.

Настала моя очередь. Чекист бросил на меня свирепый взгляд. Гмм… Принялся за осмотр. Ну, и начал же он меня обыскивать. Щупает решительно каждую вещь, каждую штуку грязного белья, но как… Не пропускает ни одного шва, пробует их пальцами, смотрит на свет… Все белье обращается в смятую кучу.

Теперь он принялся за личный осмотр — всего прощупал, все карманы осмотрел… Ничего в них нет!

Берется за мое пальто. Сердце у меня замерло… Встряхнул, ощупывает каждый шов. Ах ты, проклятая жадность к деньгам!.. Бросить бы их в камере или в уборной!.. Подходит очередь швов позади… Сейчас найдет! Что-то будет?.. Прощай свобода! В карцер попадешь вместо воли… Еще того хуже — изобьют подлецы — до полусмерти…

Вот его пальцы приближаются к роковому месту. Вот-вот… Я замер, сердце не бьется…

Прощупывает это место… Ничего! Его пальцы идут дальше.

Что это? Наваждение?.. Чудо? Ведь здесь же был толстый сверток денег!

Верующие люди назвали потом это Божьим чудом — помощью Бога.

— Веди их в комендатуру!

Здесь, значит, сошло. В комендатуре всех осмотрели одинаково поверхностно. Сердито бросает мне чекист задержанную ложку.

— А деньги мои?

— За деньгами придете через несколько дней!

После ряда мытарств эти проклятые деньги мне все же вернули.

В канцелярии еще нам дали удостоверения в том, что мы освобождены из внутренней тюрьмы ГПУ.

Вот мы, трое, на тротуаре, на Лубянской площади. Осматриваемся, точно потерянные. Так мало, в сущности, пробыли мы в тюрьме, но так много перечувствовали, что «воля» кажется чем-то странным.

Меня интригует вопрос, как и куда исчезли деньги? Но здесь этим делом заняться нельзя. Садимся мы с Фельдштейном — нам по пути — на извозчика. Переговариваемся осторожно, конечно, — стоящие возле ГПУ извозчики — шпионы.

Фельдштейн грустит: его не устраивает ехать за границу.

Дома меня не ждали, хотя ожидали после снятия с комнаты печатей, что меня скоро освободят. Известие о выезде за границу — всех поразило.

Прежде всего — в чем было чудо с деньгами? Оказалось, что шов, куда я их сунул, распоролся; а когда чекист встряхнул пальто, трубка из бумажек выскользнула под подкладку, в мягкую часть пальто, которую чекист не догадался прощупать…

В первый же вечер отправляюсь к жене инженера Сахарова. Меня встретила худощавая брюнетка с суровым лицом. Начал я говорить о встрече с мужем и об его деле — она меня не слушает. Пропуская все мимо ушей, повторяет с вариациями одну и ту же мысль:

— Я знаю, что мой муж ни в чем не виноват, а потому ни о чем не беспокоюсь.

Затвердила сорока про Якова…[307] Меня это отношение очень шокировало. Куда уж там заговаривать о предоставлении мне экипажа и лошади, как предлагал ее муж. Оборвал разговор, сухо простился.