Победа Сердца

141. Возвращение – это всегда непросто, если конкретно – создание, вычленение из пустоты чего-то нового, чего не было никогда и, тем не менее, что парадоксально уже существовало всегда, поскольку без трафаретов этого мира форм и мыслей ничего качественно нового просто не могло бы появиться на свет.

Тем не менее, именно вследствие этой неразберихи и была возможна та безумная авантюра, во время которой, уже крепко ухватившись за эти самые противоречивые свойства мира, юный послушник смог, напрягшись, вынырнуть из океана образов, в котором он, казалось было, растворился навсегда.

Вновь возвращаясь в свое тело из космоса медитации, он, вспоминая, перебирал в уме все те видения, что происходили внутри и снаружи него, сливаясь в единое переживание, которое казалось ему куда реальнее того пространства, где он раз за разом очухивался – а именно в своей небольшой комнатке в монастыре. Каждый раз, когда он выныривал из своих путешествий, юноша чувствовал себя обновленным и, в некотором смысле, очищенным от умственных и даже физических помрачений. С другой стороны, нельзя было сказать, что видения сами по себе являлись чем-то приятным, напротив, скорее каждый эпизод внутреннего созерцания был чрезвычайно болезненным, иногда доходящим до абсурда в своей комплексности затрагиваемой проблематики, касаемой восприятия мира, а иногда и вовсе срывался в настолько насыщенную картину встречи с «Другим», что иногда казалось, что это состояние было подобно самой смерти, из которой нет выхода. Всё это, вполне возможно, было рационально необъяснимым, например, являлось врожденным дефектом мозга, который готовился в любой удобный момент свести своего носителя с ума. И, тем не менее, каждое такое посещение своего подсознания или, чем бы оно не являлось, что учитель иногда называл алмазным сознанием Богини, принять за короткий сбой функционирования организма было непросто, точно так же, как и концепцию того, что и собственная жизнь монаха была лишь коротким сном этого крайне странного в своих предпочтениях существа. Это допущение до сих пор оставалось, если не совсем уж невозможным на практике, то, по крайней мере, зачастую слишком надуманным, чтобы быть правдой в теории. Тем не менее, наверняка должен был выход из этой деликатной ситуации, как и ответ на вопрос, почему же именно юный Арчибальд сейчас был учеником в храме. Догадки по поводу текущего положения дел иногда даже прорывались в измененных состояниях, когда будущее и прошлое переплетались, представляя картину, в которой уже в тысячный раз рассвирепевшая наглостью своей собственной фантазии, что решила восстать против своего Творца, Богиня пускала тысячу стрел в тело осмелевшего монаха, который решил осквернить святыню. Однако, когда вследствие этой вспышки праведного гнева, весь мир, что знал юноша, крошился на атомы, а само его тело пожирали пылающие змеи, в которых превращались сгустки энергии, выпушенные Богиней, то там, уже в самом конце, каждый раз перед тем, как исчезнуть навсегда, послушник переживал миллиарды жизней за единое краткое мгновение, что растягивалось в беспредельный поток времени. Тогда же приходило осознание того, что его наглость была не то, чтобы даже фатальной ошибкой, а, напротив, тем единственным выходом, что он сам, наконец, находил для себя из лабиринта жизни. В одном из тупиков этих умственных катакомб, тем не менее, монах, казалось бы, имея немалый опыт и достаточную подготовку, раз за разом испытывал весьма противоречивые чувства, будучи побиваем на виду у орды варваров и их рабов, затем привязанный к колесу одной из повозок, что теперь парило в воздухе, подобно черному солнцу, которое являлось и для господ и для рабов самым ненавистным, а главное – совершенно неясным явлением природы, которого стоило бояться и, как следствие, которое подлежало тотальному уничтожению как ересь, которой просто-напросто не должно существовать.

В это же самое время Арчибальд, истекая кровью и чувствуя, как трещат его кости от нагрузки из-за грубых веревок, которыми распяли, привязав его на колесе, видел, как будто со стороны всё, что происходило до того, как его подняли выше, так чтобы каждый мог кинуть в него камень за его идеи, за которые его давно уже разыскивали на острове. Одна из таких идей уже успела пустить корни в голове командира варваров, которого уже успели оттащить в палатку. Прежде, правда, чем это произошло, его душа, встретившись взглядом с фигурой Арчибальда, которому он собственнолично должен был размозжить голову, полностью слилась с лицом и всей сущностью распятого проповедника, став единым целым и одновременно никем из них, беспрестанно обращая куда-то далеко наверх, в облака, свое недоумение, где несколько тысячелетий спустя эту историю из далекого прошлого уже записывал в своем мозгу уже не такой уж и юный писатель Грегори Фландерс.