Победитель. Апология

Это смутно удивило тебя. Должно быть, ты привык за три года (и четыре месяца), что все твои желания в этом доме не просто исполняются — предвосхищаются. Все правильно: в равной степени и ты не упускал случая сделать ей приятное: от букетика первых ландышей, чрезвычайно дефицитных в ваших степных краях, до поездки в Москву на «Спартака» с Васильевым и Лиепой… Все правильно! Без этого бережного внимания друг к другу немыслимы людские отношения, а отношения между мужчиной и женщиной — тем более. Но сегодня стакан был пуст. И вытянутый треугольничек безе, любимого ее торта, — ты с таким упоением и покупал, и нес, и разрезал его, и галантно клал ей на тарелку — треугольничек торта был девственно цел. Ты еще и слова не проронил, а она уже, сидя с опущенными глазами, уловила возникающее в тебе настороженное недоумение, ресницы ее дрогнули, взгляд поднялся было, но не до конца, не посмотрел, снова — вниз, она взяла ложку и отщипнула кусочек торта.

— У тебя что-нибудь случилось? — заботливо и с готовностью помочь проговорил ты.

— Нет… Ничего… — Слабая улыбка поползла и остановилась, а глазные яблоки под опущенными веками уличенно задвигались туда-сюда — ты каким-то чудом угадал это. Ее ложка снова отщипнула кусочек торта, хотя тот, первый, еще не был съеден, опрокинуто лежал на чистой тарелке. На лице проступили пятна. И вот тут-то тебя кольнуло подозрение.

— Фаина!

Она не шевелилась.

— Фаина… Пожалуйста, что произошло?

Но все это уже было ни к чему, ты знал — что.

— Ты… Ты неважно себя чувствуешь? — спросил ты довольно небрежно, словно эта напускная беспечность могла что-то предотвратить.

Она не ответила, и ее молчаливая неподвижность была самым полным и не оставляющим надежд ответом.

Голос адвоката старчески слаб, но такая тишина стоит в зале, что каждое слово доносится до самого верхнего, едва ли не в купол упирающегося ряда. Именно там восседают искушенные знатоки, способные по достоинству оценить то безукоризненное мужество, с которым ты анатомируешь себя. Адвокат подтверждает, что да, испугался, но давайте разберемся, что это был за страх. Ведь он не знал еще, что дело зашло слишком далеко и срок упущен. Стало быть, это был страх за возлюбленную, которой и без того не слишком милостивая к ней судьба преподнесла еще одну пилюлю. Страх взрослого и ответственного за свои поступки человека, в которого превратился тот маленький мальчик, что на студеном ветру ловил для парализованных детей глоссиков. В ответ обвинение просит пригласить очередного свидетеля. Еще одного? Расторопный человечек в красно-синем комбинезоне открывает боковую дверцу. Входит девочка. Шагов ее не слыхать — на ней парусиновые туфли. Одна порвана, и торчит немытый, с неостриженным ногтем палец.

Давно отдало море накопленное за лето тепло, но вот что поразительно: только что выдернутая из него плоская и маленькая рыбешка (гораздо меньше, чем виделась тебе с парапета) не кажется холодной озябшим рукам. Прижав ее к пальто растопыренной пятерней, другой рукой распрямляешь авоську, где уже мертво провисли несколько потускневших и осклизлых глоссиков (а этот еще упруг, скользок, блестящ), суешь и этого туда, он бьется некоторое время, почувствовав волю, но тебе уже неинтересно это, ты заматываешь конец авоськи (не завязываешь, а заматываешь, чтобы, выхватив из воды следующего, сразу же опустить сюда), кладешь ее в углубление у парапета и с неторопливостью уверенного в себе человека отщипываешь из кармана, не экономя, кусочек мякиша. Сосредоточенно мнешь, катаешь между пальцев, слюнявишь, снова мнешь… Готово! Пальцы сгибаются с трудом, но ты терпелив и насаживаешь наживку так хитро, что острие не вылезает, и в то же время, стоит нажать чуть пальцем, как ощутишь тоненький укол. Легкий всплеск, и коварный мякиш, увлекаемый ржавой гайкой, которую вода тоже увеличивает и искажает, медленно описывает вытянутую дугу. Как ни тих всплеск, рыба, однако, слышит его и разбегается, поэтому в первые секунды можно не следить за приманкой. Скосив глаза, с любопытством смотришь на голый крючок соседки в парусиновых туфлях. На что надеется она? Ты подымаешь взгляд; съежившаяся фигурка в залатанном пальто, под носом — капля, маленькая рука неподвижно сжимает кривое удилище. В кармане у тебя порядочный ломоть с еще не тронутой коркой, и ты так веско, так тепло и полно ощущаешь его, будто не хлеб это, а маленькое живое существо, прирученное тобою и преданное тебе до конца.

— Так нельзя! — протестует старый адвокат. — Ему было семь лет.

— Девять.

— Хорошо, девять.

— По-вашему, это все равно? В таком случае, где же граница?

Граница! Маленькие руки, на которых так много лишней кожи, в замешательстве двигаются по столу на гнутых ножках. Граница, которая отделяет несмышленого ребенка от человека, всерьез ответственного за свои поступки. Тишина повисает в зале — все поняли вдруг, что они давно уже по эту сторону, а по ту — никого, кроме разве девочки в парусиновых туфлях. Но ее уже нет, вместо нее на свидетельском пятачке — молодая женщина с виноватым взглядом. «Да, нет… Нет, да…»