Победитель. Апология

— Кавказ размягчает мозги. — Гмыкаешь и прибавляешь, не дождавшись ответа: — Ты правильно сделала, что не поехала.

Ну чего ты боишься, Рябов? Ты всего лишь пошутил насчет мозгов, и пусть твоя шутка не бог весть что — никто не взыщет с тебя. Ты всего лишь успокоил супругу. Ты всего лишь устал и разминаешь затекшие члены. Сперва руки, теперь ноги. Да, ноги, ибо, поднявшись, делаешь шаг, другой и только после этого небрежно поворачиваешься к ней. Как серьезно глядят на тебя с белой подушки ее черные глаза! Ухмыляешься.

— Море хорошо летом. Можно прокатиться верхом на медузе. — И еще что-то плетешь, дальше — остроумие уровня Панюшкина, не выше — и вдруг эта невинная дорожка приводит тебя к повороту, перед которым у тебя на секунду захватывает дух. Но ты решаешься. Отпуск — в декабре, это, конечно, ужасно, но и в декабре можно прелестно отдохнуть. Не на Кавказе, нет, а, например, в Карпатах, где, слышал ты, замечательные лыжи. «Я не смогу в декабре кататься на лыжах». — «Почему?» — наивно подымешь ты брови. «Не смогу…» Декабрь — двенадцать, апрель — четыре, двенадцать минус четыре…

Не сходи с ума, Рябов! Не бегай по комнате. Сядь… Нет, сидеть нельзя, ведь у тебя затекли члены. Хотя с чего им затекать, ты и получасу не прозанимался. Неважно, затекли — все, кроме языка, язык у тебя никогда не затекает. Лихо шпарит он что-то про декабрь и Карпаты, про потрясающие трамплины, летя с которых ты непременно расшибешь нос. Темные глаза внимательно следят за тобой с белой подушки. Белой, как снег, на котором заалеют капли твоей крови. Об этом же можно только мечтать — расквасить себе нос в Карпатах!

— Но ведь мы в Польшу собирались в декабре.

В стенку — лбом со всего маху, но язык и тут не останавливается, язык без запинки выдает на-гора все новую и новую ахинею. Что-то такое о Польше, прекрасной стране, где жил Коперник и еще кто-то.

— Коперник — великий ученый! — провозглашаешь ты под устремленным на тебя взглядом. Не под дулом пистолета, а всего лишь под взглядом. Без помады ее губы напоминают ветчину, и ты едва удерживаешься, чтобы не поделиться с подругой жизни этим тонким наблюдением.

Ты кретин, Рябов. Ни одна душа на свете не подозревает, какой ты кретин. Даже братец. Сядь и читай, читай до посинения про котловой способ, при котором изумительные затраты распределяются между изумительными заказами пропорционально их стоимости.

13

Одной рукой придерживая дверь, вворачиваешь другой шуруп.

— Текущий ремонт? — Тетюнник в клетчатом пиджаке. — Смотрю и поражаюсь: вас и на это хватает. Удивительно! Просто удивительно! У вас феноменальная работоспособность, Станислав Максимович. Фе-но-ме-нальная.

Извлекаешь на свет одну из глупейших своих улыбок. Все, достаточно — иначе резьбу сорвешь. Еще шуруп, и никакая сила не отделит ручку от двери.

Причмокивает, качает головой. Одобряю, Станислав Максимович! Все, что ни делаете, даже ремонт дверной ручки, одобряю. Но, простите, некогда, работа ждет, бегу.

Бежит. Не к Панюшкину ли? Провожаешь взглядом. Туда.

«Заходите, Станислав Максимович, кто бы ни был у меня. Для вас моя дверь открыта всегда».

И все-таки лучше подождать. К Марго в половине двенадцатого, время есть. К тому же ты вовсе не сгораешь от нетерпения узнать, что за главный разговор приберег для тебя директор института. Не сгораешь, так ведь? Ты и на ринге никогда не форсировал события, отдавая предпочтение добротной французской школе, девиз которой — надежная защита. Двумя перчатками закрыто лицо, и попробуй достать его! А свои удары всегда возьмешь, только не надо торопиться, надо подождать, пока противник, потеряв терпение, не откроется в легкомысленном азарте.

Все!

— Можно вешаться — выдержит.

Люда подымает голову от бумаг. Она чудесно относится к тебе — смотри, сколько дружелюбия в ее ласковых глазах. Она все понимает, самая красивая женщина института. И ты тоже. Ты тоже понимаешь теперь кое-что, но не подаешь виду. Ты даже не спрашиваешь, понравился ли ей вчерашний спектакль. «Ничего. А ты?.. Ты тоже был?» — «Я? Нет, не был, но сегодня ты так возбуждена, что этому может быть только одно объяснение: ты приобщилась к прекрасному».

А ведь со стороны и вы с Lehrerin выглядели вчера влюбленной парой.

Надеешься?

У тебя железное самообладание, Рябов, — о каких милых пустяках думаешь за несколько минут до «главного разговора»! При чем тут надеешься? Тебе нет дела до самой красивой женщины института. До сотрудницы — есть, а до женщины — нету; разве ты не установил это раз и навсегда?

Звонок, Федор Федоров срывает трубку. Поговорить — вот единственная отдушина после закрытия охотничьего сезона.

— Минутку. Станислав Максимович!

Берешь.

— Слава? Привет, старик, — Минаев. Ты звонил мне? — По-студенчески просто. Мало ли, кем стали мы: ты — кандидат наук, я — номенклатурная единица, но прежде всего мы товарищи, сокурсники, не так ли?