Победитель. Апология

Маху вы дали, телевизионщики, маху! Как не оценили вы этот гордый пафос! А это породистое лицо? Когда, кстати, он успел побриться? Судя по его живописному виду, он ввалился сюда прямо с рыбалки.

— Наполни смыслом всякое мгновенье…

С ним ли рыболовное снаряжение? Или забежал домой, побрился, оставил коловорот и снасти и, не переодеваясь, — сюда, на день рождения первенца! В ватных брюках, свитере — не обессудь, сын мой: прямо с озера! Теперь видишь, как я люблю тебя? А вы, друзья и соратники именинника, радуйте глаз рыбацким колоритом, дивитесь, как широк может быть человек. Виртуозный артист, постигший душу высокой поэзии, и одновременно мужик, который не чурается заурядной рыбалки.

— За тебя, сын мой.

Ухмыляясь, чокаешься с теми, кто протягивает рюмки, отпиваешь немного. В подполье уходит стакан — на прежнее место, за флакон с набалдашником. Незаметно перемещаешься в прихожую. Полушубок — не на вешалке, полной одежды гостей, на табуретке; вязаная шапочка, сапоги. Ни коловорота, ни снастей.

Был, стало быть, дома. Был и не переоделся. Карнавал! И тут карнавал. Лишь на лице матери никогда не бывает маски — честное и спокойное в своем непритворстве лицо. Удивительно ли, что ее мало кто любит!

— Привет! А ты чего здесь? — жуя на ходу, спешит диктор в кухню к своему судаку. — Сейчас тост такой был! — с соболезнованием: экого удовольствия лишился!

— Я участвовал.

— Да? А я не видел тебя.

Мудрено ли? — как различить со сцены подробности зрительного зала? Свитер под самый подбородок — снимал, должно быть, когда брился. Снял, побрился, протер кожу одеколоном «Кремль», удовлетворенно похлопал ладошкой по гладкому лицу. Снова надел.

— Чего улыбаешься? — Неладное заподозрил. Ясные глаза взрослого ребенка.

— Жизни радуюсь. Весна!

А возможно, вернулся еще днем, принял ванну, отдохнул, а затем вновь облачился в колоритную рыбацкую робу.

Соглашается:

— Весна. — Полной грудью вдыхает спертый воздух. — С подледным — все, до будущей зимы. — В кухню входите вдвоем. — Видел какой? Красавец! А ты говоришь — «Нептун». «Нептуну» и не снилось такое. — Рукава засучивает.

А как директору фабрики объяснено таинственное вечернее бегство из дому? День рождения сына — причина неуважительная. Беспринципным мальчишкой надо быть, чтобы после всего, что произошло, явиться на торжество тридцатилетнего оболтуса. Одна сейчас, над своими бумагами, где надежно рассованы по графам «Мишка косолапый» и «Вафли апельсиновые». Две, три, четыре таблетки раунатина… Не помогает. Зажмурив под очками глаза, сидит неподвижно — благо никого нет и можно позволить себе передышку. Оставь этот балаган — туда, к ней, вот только что скажешь ты, явившись? «Салют, мама! Нет ли у нас горчицы?» И секунду не задержится на ней твой жизнерадостно летящий взгляд, но даже так, мазнув, заметит усталость и бесконечное одиночество в глазах. За что? Нет человека на земле, которого б она обидела или обделила в пользу себя, — нет, но люди на всякий случай держатся от нее подальше. Даже ты не в силах исторгнуть из себя ничего, кроме пошлого вопросика насчет горчицы.

— Сейчас мы его… — Ножом вооружается.

Музыка возобновлена. Можешь вернуться в комнату: пенсионер-живописец не дообъяснил принципиальной разницы между Дега и Тулуз-Лотреком.

Братец. Торжественно, как свечи, несет по обе стороны от бороды полные рюмки.

— Давай, отец. Еще по одной. — Расслабленный, съехавший набок галстук на хемингуэевской шее.

— Хочешь, чтобы я испортил судака?

— Ну его к черту, судака! Давай выпьем.

Хулиганство! Чистое хулиганство — посылать к черту судака, но чего только не простишь первенцу!

«Летит! Летит!»

Большой плоский змей, разрисованный акварельными красками, — одна из первых работ будущего художника. «Часов в двенадцать лучше. Раньше не могу — у меня эфир». Братец великодушно переносит запуск. Мчишься по пустырю, зажав в руке конец суровой нитки. Дернулась, потянулась, рвется из рук. Оглянуться не смеешь: приказано жать что есть мочи. Нитка напряженно дрожит. Мгновениями ослабевает вдруг, словно проваливается. «Летит! Летит!» Даже самый искушенный радиослушатель не узнал бы в этом истошном вопле баритон диктора.

Кладет нож с налипшей чешуей, критически осматривает мокрые руки. Двумя пальцами — рюмку.

— А Станислав? — Как-никак, но ведь и он сын мне.

Братец тяжело поворачивает голову. Как, и ты здесь?

Кланяешься. Рад приветствовать именинника. Художник не разделяет твоего восторга.

— Будешь? — Влажные воспаленные веки.

— Я уже пьян. — Тебе весело. В комнате куролесит музыка.

— Нет-нет! — В одной руке диктора рюмка, другую вытирает о полотенце. — Мы непременно должны выпить втроем. Непременно! — Не этим ли полотенцем освежает Поля посуду?

— За судака? — Любознательность, не более.

Братец не считает возможным ослушаться родителя. Молча ставит на краешек стола рюмку, уходит, возвращается еще с одной. Благоговейно принимаешь.

— За тебя, отец! — осушает махом. Протяжно втягивает трепещущим носом воздух — закуска!