Победитель. Апология

Отыскали его спустя полтора часа в толпе зевак на приморской площади, где эскортируемый богатырями Нептун с бородой из пакли и картонным трезубцем завершил свое парадное шествие. Кузов загримированного под корабль грузовика был превращен в эстраду. Подражая Эдите Пьехе, шептала в микрофон худосочная девица в струящемся платье, а тончайший лирик, неотрывно глядя на нее, с упоением пожирал сахарную вату. В запасе у него был еще один непочатый кусок. Когда вы подошли, он великодушно протянул его вам, все отказались, и он, сразу же повеселев, понес что-то о девочке, которая до этой певицы потрясающе читала стихи Маршака. К пышной бело-розовой вате он испытывал прямо-таки неодолимую страсть; караулил на углу, когда ее вынесут, и не ленился выстаивать длиннющие очереди среди детей и старух в спортивных кепочках.

Кроме того, у него была дочь, и он не мог не подумать о ней, решаясь на такой шаг. Впрочем, что ты знаешь о его дочери? Разве лишь, что она жила с матерью где-то в Ивановской области и он посылал ей фруктовые посылки. А кому он не посылал их? Брату в Ленинград, знакомым в Москву, некоему старому поэту в город, откуда сам был родом и где похоронили его. Ему нравилось ходить по рынку, выбирать яблоки и жесткие, пригодные для транспортировки груши — груши особенно, — упаковывать все в ящик с дырочками, писать, высунув от старания кончик языка, химическим карандашом адрес, а затем терпеливо ждать у приемного окошка своей очереди. Делал он все это не просто в ущерб отдыху, но явно предпочитая морю и пляжу посылочные хлопоты. Для него это было нечто вроде игры: покупать, упаковывать, посылать, и не что-то, а южные фрукты, которые для него все еще оставались в некотором роде экзотикой. Только что вышла его новая книжка, он всем говорил с радостным удивлением, что у него страшно много денег — целая тысяча (а ты добродушно посмеивался про себя: разве это деньги?), тратил их направо и налево, но при этом не швырял по-купечески, а именно тратил, считал рубли и гривенники. Башилов предрекал, что колоритный виттинский период станет украшением сборника «Гирькин в воспоминаниях современников», который рано или поздно увидит свет. В этом сборнике, прибавлял он, достойное место займут несколько твоих, мальгиновских, снимков.

Пляж привычно гомонил: жужжанье голосов, смех и крики, плач детей, транзисторы — а он стоял в своих нелепых плавках на тесемочках и ничего и никого не замечал вокруг. Глаза, чуть опущенные под тяжестью мысли, смотрели в одну точку, и столько недоброй сосредоточенности было в них. Какая тайная боль — а ты вдруг явственно различил ее — терзала этого человека? Шел первый час (раньше он не являлся на пляж), ты благополучно отщелкал свои шесть пленок — три простые, две цветные и «акваланг», — но руки сами потянулись к аппарату, когда ты увидел его. Расступись рядом земля — он не заметил бы этого, а уж твои фотографические манипуляции тем более не привлекли бы его внимания, ты спокойно, с несколькими дублями взял бы его длиннофокусником (освещение благоприятствовало, хотя, возможно, на отпечатке пришлось бы заглушить верхние тени), но ты оробел. Впервые за двадцать лет профессиональной работы с камерой ты не отважился вскинуть аппарата. Раз в жизни выпадает подобный шанс, и ты упустил его. Что остановило тебя?

Им было лет по двадцать пять — сейчас бы они показались девочками, но тогда предстали перед тобой солидными дамами. С некоторым разочарованием устраивался ты на своей верхней полке.

Судя по всему, ты тоже не вызвал у них пылкого интереса — очкастый студентик, отправляющийся на юг покупаться в море. Не обращая ни малейшего внимания на тебя и хлопочущую мамашу с ребенком, принялись болтать по-французски — бегло, но весьма скверно, безбожно калькируя русские фразы. То, о чем они говорили, не требовало конспирации, скорей всего они хотели блеснуть своим французским. Как только их беседа стала приобретать оттенок фривольности, ты спокойно предупредил со своей полки:

— Je m’excuse, mais, malheureusement je comprends votre conversation[18].