Победитель турок

— Со слов отца твоего писано. Доводит он до ведома нашего, что приготовил место тебе, твоим воинам и коням при дворе господина Сигизмунда в Буде… Весна ныне мягкая, скоро можно и в путь…

Янко не в силах был говорить, он лишь смотрел неотрывно на высохшую, бескровную руку, державшую письмо. Деспот не любил лишних слов и добавил только:

— Может, не навек прощаемся. Сабля у тебя славная, будет еще в ней нужда в южных краях!..

Леденящий ветер задувал в щели шатра, старался расширить их, цепляясь за шкуры, и тогда мелкими ледяными снежинками колол лица и руки сидевших с краю. Вина, что согревалось в котле на очаге посреди шатра, шло при этаком холоде много, присутствующие не церемонились и то и дело протягивали свои кубки хлопотливым оруженосцам. Не пил лишь один узколицый испуганный попик в разорванной одежде, переминавшийся с ноги на ногу в другом конце шатра и уже полумертвый от лютого холода. Правда, младший Элефанти предложил было напоить его, — никогда, мол, не слышал, как проповедует пьяный гуситский поп, — но остальные по слову устроителя веселья Лацко Перени зашикали на него, предпочтя разделить излишек вина меж собой. Хозяин шатра, главный королевский судья Петер Перени, забрался в угол, обложил себя шкурами и потягивал вино, не вмешиваясь в веселье молодых; лишь когда его сыну удавалось особенно ловко пошутить, он довольно улыбался в густые усы. Вот и сейчас Лацко исповедовал священника:

— Мы, отец мой, заблудшие барашки, и только. Не направишь ли нас во стадо истинное?

Однако священник ничего не ответил, он стоял в свете насаженных на вертела свечей, и его глаза пылали решимостью, совсем не идущей к его испуганной маленькой птичьей головке и всему его облику.

— Говорю же вам, у него рот смерзся! — громыхал Элефанти. — Дайте ему выпить, ежели хотите слова добиться!

— Слышь, отец мой, речи нечестивые? Молви же слово, докажи, что учитель твой Гус не дозволит тебе застыть! Поделится с тобой теплом, коего сам в Констанце нахватался.

Однако священник упрямо молчал, и Лацко, чтоб заставить его говорить, стал поддразнивать иначе:

— А верно, будто все у вас общее? Даже жены? Поведай, так ли это, — ведь коли так, мы сей же час виклифитами станем!

— Там в вас нет нужды! — проговорил священник накаленным презрением голосом; скованный холодом, сзади проникавшим в шатер, он действительно с трудом выговаривал слова. — Там не в дьяволах нужда, а в людях… не только телом, но и душою людях!..

— Слыхали, господа? — рассмеялся Лацко Перени, а вслед за ним и другие. — Слыхал, Элефанти? Мой огонь все же лучше растопил лед с его языка. Что скажете, дети сатаны? Глаголь, отец мой, глаголь, мы с чистым сердцем всему внимаем…

— Пусть лучше отмерзнет язык мой, чем с вами его чесать стану. Веселитесь, веселитесь, молодые господа, все одно придет ваша погибель. Истинная вера бедняков помогущественнее вашей власти!..

Однако проникнутые ненавистью слова затерялись, потонули в молодом веселье; на священника даже не рассердились.

— Выпей с нами, отче, за свое пророчество! Вина попу!

Один из оруженосцев протянул ему полный кубок, но священник тут же швырнул его наземь, — однако дерзкая выходка опять породила лишь веселье.

— А ты, Янко Хунядский, — обратился Лацко Перени к отодвинувшемуся в тень Хуняди. — Или худого предсказания испугался, что сидишь пригорюнясь?

— Оставь Янко! — впервые вмешался старый Перени. — У него еще траур. Потому и горюет.

Сам Янко ничего не промолвил в свое оправдание и продолжал сидеть молча, изредка отхлебывая вино. Он смотрел на попа, выставленного на посмешище, и из забытья добрых семи лет в глубине души его пробудилось воспоминание о Констанце. Да, тот, другой, был такой же издерганный, измученный заключением, потрепанный попик с испуганным лицом, и, когда он начал говорить, бородка тряслась у него так же сиротливо. И тот умел упрямо молчать и твердо говорить, когда видел в том смысл… Сколько же их, таких?

Ему неприятно было жестокое развлечение товарищей, и, когда Лацко Перени вновь начал травлю, он встал и пожелал остальным приятного отдыха. Решив, что Янко все еще гнетет недавняя утрата, товарищи его не задерживали.

Он вышел из шатра, и порыв ветра, словно дожидался, притаясь в темноте, чуть не опрокинул его. Ему залепило снегом лицо, глаза. Впрочем, что теперь глаза — все равно такая тьма кругом, что в двух шагах ничего не видно. Он едва дошел до своего шатра. Добравшись, увидел свет, пробивавшийся из-под шкур.

«Видно, не спит Безеди, меня дожидается», — с теплым чувством подумал Янко о своем оруженосце. Но, войдя с похвалой на устах, чтобы тотчас одарить ею Безеди, он остановился в изумлении. В шатре при свечах сидел Янош Витез.

— А почему ты не… — громко было начал Янко, но Янош Витез прикрыл ему рот рукой и кивнул в угол на расстеленные по полу шкуры, где, раскрасневшись, с кудрями, упавшими на лицо, спал мальчик-оруженосец Безеди.

— Гляди, Янко, — сказал Янош Витез, понизив голос. — Гляди, как славно он спит! У меня духу не хватило разбудить его, чтобы послать за тобой.

— Я тут рядом, у Перени был, на пирушке.