Победитель турок

— А у нас не пирушка, а целый пир горой. Потому я и пришел к тебе. Сейчас там нет нужды в священнике — любителе чернил. Им любителя вина подавай.

— И там, стало быть, пир? Да кто ж тогда за Жиж-кой и его войском приглядывает?

— Видно, один лишь бог, что эдакую непогоду наслал в нынешний вечер…

— И господин Сигизмунд веселится?

— Оруженосцы сказывали, будто он даже свечи горящие глотать готовился…

Янош сел рядом с гостем, и они вместе смотрели на спящего мальчика.

— Надо бы разбудить его. Выбранить за неверность, — сказал Хуняди. — Спящий слуга не есть слуга истинный.

— Может, эту новую строгость ты из шатра Перени вынес? — полушутливо спросил Витез.

— И раньше про то ведал, батюшка мне с детства это твердил. Соответственно и поступать всегда старался, это уж в крови у меня было. А вот думать, только тут и задумался, увидевши, что никто ничего не делает. Мой слуга Безеди спит, мы, слуги короля, спим, король, что господу и стране слуга, тоже спит…

Он помолчал немного, потом схватил вдруг Витеза за руку и так сжал ее, что тот зашипел.

— Бессилен я, нет у меня сил разбудить Безеди, — заговорил священнику прямо в лицо, обжигая его дыханием с легким запахом вина. — И малодушен, не смею крикнуть громко, всех прочих спящих разбудить… А надо бы, раз живет во мне истина: служить неусыпно!.. Витез! Уйду я отсюда обратно в Хуняд!..

— Таким одиноким себя чувствуешь?

— Да, Витез. Здешние меня своим не считают, я для них пролаза назойливый. И они так обо мне судят, да и я сам то же думаю, — не нахожу себя среди них. Ежели не могу поступать, как должно бы, так хоть покой обрету…

— Ты поступишь, как должно, если здесь останешься. Говорил я тебе, никогда не думай о средствах, что для дела применяются, думай о цели. И не терзай себя тем, что вкруг тебя не так живут, как ты бы желал. Важно, чтоб ты свое делал, служил вере святой и царству божию… И себе самому служил, что тоже не последнее дело!..

— Тебе ведомо, Витез, что долг, на себя взятый, я со старанием выполняю. Но делать это с чистым сердцем не могу! Кто уверит меня, что на нашей стороне вера истинная и промысел божий? Тому назад семь лет видел я в Констанце одного попа и сей вот час видел ему подобного. А меж тем могучие да храбрые армии повидал, что имя попа того носили. Я с ними сражался. Кто меня уверит, что сражался я не против себя самого?

Снаружи свистел ветер, колебля полы шатра, — заколебалось и пламя свечей, и от этого заколыхались, меняясь, тени на стенах. Глядя на изменчивые очертания, Витез указал на них Янко:

— Смотри, Хуняди, вон твоя тень на стене. Сейчас голова у тебя длинная, будто кувшин. А теперь расплющилась, плоская стала, как тыква. Вот и душа твоя изменчива, как мечущаяся тень. Сколько раз я уже думал, что убедил тебя в нелепости того, что гуситы проповедуют, а ты снова приходишь с колебаниями и сомнениями… Будь же стойким!

— Вот ты про тень говорил, Витез. Ну так пожелай, чтобы тень эта стойкой была. Нет, не сбудется твое желание, покуда ветры пламя свечи колеблют… Ты меня просветить пытаешься, а твое-то пламя так ли уж стойко?.. Злые ветры и в тебе дуют, я ведь знаю!..

Священник, вздрогнув, посмотрел на него испуганно, будто застигнутый на озорстве ребенок.

— Отчего говоришь так? — спросил он нерешительно и с обидой.

— Напрасно отмалчиваешься, говорить не хочешь, — по тебе вижу, чую я, что себя ты все еще дома не нашел. Пусть даже скажешь: душа моя успокоилась на принятом решении, да только все это лживые заверения, и ничего более.

Витез смотрел на колыхавшееся пламя свечи, словно наблюдение за искорками, шипевшими в оплывающем, горящем жиру, было главной его заботой, и долго молчал — так долго, что молчание это можно было считать признанием. Потом тихо, с необычной даже для него серьезностью, проговорил:

— Я бы слукавил, целиком отрицая то, что сказал ты. Мое пламя и на самом деле колышут, терзают дикие степные ветры родной земли. А я привык уже к легким италийским ветеркам, кои успокаивают человека благостью науки, искусства, красоты душевной. И у меня возникает иной раз желание уйти отсюда. Как у тебя. Я бы ушел в Болонью, ты в Хуняд. И ушел бы я куда дальше тебя, но все же остался бы много ближе. Потому что я только дальше ушел бы, а ты канул бы вглубь, где неверие и бунт порождают зло. Знаю, не стремление ко злу тебя гонит, а жажда действия. Да только важно ведь не то, чего человек хочет, а то, что выходит от деяний его…

— Я, говоришь, вглубь ушел бы? Но разве не там мое место, ежели я его тут не нахожу?

— Нет, Янко, нет! Если хотим мы истину свою утвердить, не вниз и не в сторону идти надобно, а вверх. Здесь нам остаться надлежит, никуда не уходить, только вверх, да повыше, чтоб побольше очей нас видело…

— Да ведь хоть и виден будешь людям, высоко взобравшись, зато голоса твоего уши их не услышат, — перебил Хуняди.

Витез вскочил, словно в него вцепился коварный зверь, и гневно взмахнул кулаком в воздухе.

— Э, невозможно говорить с тобой! Упрям ты и крайне своенравен.

Он забегал взад и вперед по шатру, потом остановился перед Янко и, смягчившись, сказал: