Победитель турок

Тут он начал новую молитву, давая понять, что нынешний вечерней сходке конец, однако чувствовал, что слова его не разрядили скопившегося в людях напряжения, да и сам он испытывал неудовлетворенность… Но сейчас он не мог сказать им ничего иного.

После молитвы люди разошлись в глубокой тишине, возле Балажа остался лишь портной Ференц. Они вместе направились в село. Мрачно и безмолвно было вокруг, мрачны и молчаливы были они сами.

— Священник Якоб сегодня в село прибыл, — нарушил наконец тишину портной Ференц. — У тебя остановился, магистр Балаж, в приходском доме. И булкенского священника с собой привез. Им захваченного…

Только всего и сказал он, и для Балажа не было то неожиданностью — он ждал этого визита… Но все же слова портного ударили его по сердцу. Итак, здесь он, Якоб из Маркии? Вот сейчас, спустившись в село, Балаж встретится с ним. Боится ли он Якоба? Пожалуй, нет — ведь тот, быть может, еще ничего о нем и не знает, а если знает, то прибыл прежде всего затем, чтобы обратить «заблудшего» на путь истинный, вернуть его праведной вере, а не карать… Не Якоба из Маркин боялся Балаж, а себя самого, ибо настал час взглянуть в лицо и собственной жизни, и всему, что он до сей поры делал и что впредь ему делать надлежит. Доныне ни разу недоставало у него мужества дать себе в том отчет, он всегда бежал от этого, вот как сейчас в подвале. Не впервые он вот так же резко обрывал верующих, когда они заговаривали о будущем, о том, что далее делать надобно… но бог ему свидетель: его ли вина, если он все еще никак не расквитается с прошлым?

А теперь прибыл сюда Якоб из Маркин, инквизитор. Булкенского священника Балинта Якоб все еще не выпустил на свободу. Балинт… помнит ли он еще те годы, которые они вместе провели в Праге? Те вечера, когда в монастырских кельях, при свете мигающих лампад, они потрескавшимися губами цитировали друг другу учения магистра Гуса из «Tractatus de ecclesia»?[6] Помнит ли их бесконечные споры, когда они, во всем неизменно согласные меж собой, все же без пощады терзали один другого и каждый себя самого намеренно пробужденными сомнениями, заменявшими им и власяницы и бичи?.. Помнит ли, как однажды вели они трудный спор, выясняя, справедливо ли учение магистра Гуса о том, что причастный смертному греху священник или даже епископ не может на законном основании давать святые дары верующим…

— Нет! — утверждал Балаж. — Не справедливо сие. Ибо причастие затем и принимают, чтобы грех победить, но близость греха победить святыню не может… Святые дары сами по себе святы…

— А если это верно, — не соглашался Балинт, — зачем нужны священнослужители? Если таинства по природе своей таковы, значит, любой причастить может! Для чего тогда мы?

В то время они еще горели в огне подобных сомнений. Позже, безоговорочно приняв учение магистра Гуса, оба вернулись в Венгрию, чтобы стать апостолами истинной веры. С той поры он с Балинтом не встречался… Но сам-то он был ли таким апостолом два прошедших года? Хотел быть им, верно, — но верно и то, что роль свою он представлял не так.

То учение, которое в Праге, в прохладных, одиноких кельях, он принял в душу свою, здесь, среди крепостных в поношенных сермягах и бочкорах у дальних мельниц и в глубине подвалов, звучало совсем по-другому. А ведь — бог тому свидетель — он и здесь говорил все те же слова, что так часто, так часто повторяли они с Балинтом! И все же отклик на них был совсем иным, нежели он ожидал… Говорил ли он об антихристе, о сатане, о впавших в грех и распутство безбожниках — эти люди выкрикивали имена своих священников и господ, иногда управляющих, собиравших оброк, или старост, гонявших их на барщину… Просил ли у господа суровой кары для врагов веры — они поминали о косах и дубинах. Он хотел быть их духовником, учителем, пособником в истинной вере, а они желали видеть в нем вожака… Где совершил он ошибку? Или, быть может, нет тут ошибки, просто явь непохожа на то, что живет в его душе? Он вспомнил умирающую старуху — крепостную, которую днем причащал в Чевице. Она была при последнем издыхании, когда он туда добрался, быть может, даже без сознания, но все продолжала твердить:

— Дюрко, не бросай меня тут!.. Дюрко, возьми с собой!.. Дюрко, не бросай меня тут!

Она призывала сына, беглого крепостного, который ночью, забрав семью, распростился с родным кровом, потому что барские слуги поймали его на воровстве и он боялся наказания. Вечером сложил на телегу все свое достояние и, когда село уснуло, с женой и детьми отправился куда глаза глядят. Он взял с собой и старую, беспомощную мать, но та уже впала в детство и не понимала, зачем увозят ее оттуда, где прожила она всю свою жизнь; старуха принялась кричать, плакать, тогда сын за деревней снял ее с телеги да там и оставил. Не хотел, чтобы она выдала их своими воплями. Осенние ночи были уже холодными, лил дождь: поутру ее, полузамерзшую, подобрали вышедшие на поля люди. А она все твердила, твердила до самой смерти:

— Дюрко, не бросай меня тут… Дюрко, возьми с собой!..