Победитель турок

Что, что получила та старая женщина, приняв из его рук святое таинство? И поможет ли сыну ее, если даже покается он в грехах ближнему своему? Да и грешен ли он на самом-то деле? Или…

Нет, не хватало у Балажа смелости до конца додумать эту мысль. Он содрогнулся, будто желая стряхнуть с себя тревожащие, терзающие воспоминания, но это лишь вечерняя прохлада пробрала его до костей. Спасаясь от себя самого, он обратился к спутнику:

— Мастер Ференц! Ты был весьма молчалив нынче вечером.

Речами я сыт по горло, магистр Балаж. Я жажду дела.

— Молитва да вера — тоже деяние.

— Ежели и враг только тем занят. Но он-то иного хочет. Не думаешь ты, что поп Якоб за тобой прибыл? И тебя уведет, как булкенского священника…

— Против воли господа мы бессильны.

— Господь не может праведникам гибели желать, магистр Балаж! — Портной вдруг схватил его за руку. — Сокрушим их!

Священник содрогнулся. И этот туда же? И этот войны хочет?

— Не говори так, портной Ференц! Даже помыслов подобных не держи! Увидишь, бог все повернет к лучшему.

Они уже шли по селу меж притихших домов. На улицах никого не было, повсюду царил покой, лишь собаки лаяли во дворах, заслышав шум их шагов. Ночь опустилась на крохотные домишки и скрытые в них судьбы, неся им мир и поистине бестелесный покой, и только в них двоих билось напряженно неразрешимое противоречие. Быть может, оба чувствовали, что слова сейчас окажутся напрасны, больше они об этом не разговаривали и вскоре расстались. Им было не по пути…

В приходском доме еще горел свет, значит, Якоб из Маркин ждал его. Когда Балаж вошел, гость сидел у стола и писал, а на другом конце стола ожидал вечерней трапезы зажаренный целиком каплун. Услышав шорох, священник Якоб встал и направился ему навстречу. Они облобызались.

— Я ждал тебя, брат Балаж, — улыбаясь, сказал Якоб и показал на каплуна. — Вот и он с трудом дождался твоего прихода. Слугу же твоего я отослал спать.

Он говорил так, словно они давно знали друг друга и это не было их первой встречей. Будто прибыв лишь для того, чтобы приготовить Балажу ужин, он тотчас же принялся его потчевать:

— Ешь, брат Балаж! Небось сильно проголодался…

Балаж ничего не говорил, он смотрел с удивлением, смешанным с любопытством. Неужто этот приветливо улыбающийся человек и есть грозный Якоб? Или он только играет с ним? Глумится?

— Верно, проголодался. Далеко побывать пришлось нынче, — сказал он как бы с вызовом. — Я из Чевице иду.

— Усердно пасешь ты стадо свое.

Только всего и сказал Якоб, продолжая улыбаться. Он отодвинул то, что писал, они помолились и принялись за еду.

— Поджарен каплун хоть куда. Слуга твой отменно готовит.

— Отменно, — согласился Балаж и налил вина. Они отпили немного, а когда поставили кубки, Балаж открыто глянул священнику Якобу в глаза.

— А где же брат Балинт? Я слышал, ты привез его с собой.

— Да, привез. Он у меня под арестом в доме сельской управы.

— Что с ним будет?

— От него зависит. Кто с раскаянием прощенье вымолит, отпущение грехов получит, а кто не посовестится упорствовать в заблуждениях, кару примет…

Слова эти были, казалось, обращены и к Балажу, по крайней мере столько же, сколько и к Балинту, которого здесь не было. В Балаже росло негодование, ему хотелось громко и откровенно высказаться, положив конец бессмысленной игре. «Мне известно, зачем ты прибыл! Об этом и говори. А лобызанье твое — лобызанье Иуды!» Он уже хотел было сказать это вслух, но когда взглянул на монаха, слова застряли в горле. На него смотрело усталое, измученное лицо, взор серых глаз был холоден и тверд, но в нем не было и следа коварства.

— В стаде священника Балинта, — спокойным, ровным тоном заговорил монах Якоб, — завелась парша и зараза. Надо отделить больных, дабы спасти здоровых, и если нельзя их вылечить, то суждено им погибнуть. А пастыря заставить надобно — хотя бы под страхом кары — заботливей пасти стадо свое. Если же не внемлет слову направляющему, и ему погибель суждена… Как скажешь, внятна ли притча моя?

— Притча-то внятна, брат Якоб, только вот что считать паршой и заразой?

Балаж чувствовал; теперь уже не место уверткам и даже отложить борьбу нельзя.

— Что считать паршой и заразой? — повторил он вопрос. — И я мог бы рассказать притчи о парше и заразе, но искал бы примеры не в стаде Балинта.

— Рассказывай, брат Балаж! Для того я и пришел к тебе, чтобы выслушать. Сначала ведь пастыря расспрашивают, может ли он отчет дать об овцах своих…

«Ну, уж это ты и впрямь ради притчи сказал, — подумал про себя Балаж. — Ты-то всех моих недругов загодя повыспросил. В твоей голове наветов на меня больше, чем волосков на выбритой макушке». Однако вслух ответил много смиреннее:

— Может, спрашивать станешь, отец Якоб?

— Нет, брат мой, сначала расскажи мне притчу о парше и заразе.