Победитель турок

Когда запас слов иссякал, солдаты попросту отходили в сторонку, возвращаясь к своим делам, а их место занимали двое других. Все прочие, не обращая внимания на поглощенную перебранкой пару, как ни в чем не бывало продолжали свои дела: ели, кормили коней, чинили сбрую, чистили оружие. Но, расслабленные жарой, будто ленивые, мечтающие лишь о болоте буйволы, они делали все медленно, вяло, да и враждебной грызней занимались скорее по обязанности. Воины Хуняди были сыты победами, солдаты Цилли — поражениями, и тем и другим надоела драка, особенно теперь, когда небо над ними словно сгустилось, предвещая несчастья и беды.

— Сегодня, видно, затопит сусличьи норы. А может, и деревья выполет с корнем, на то знаки указывают, — сказал Понграц Сентмиклоши сидевшему рядом с ним Андорашу Сентелеки. — Скорее бы уже баны совет кончали. Можно было бы хоть какой-никакой приют поискать. Нынешний день еще покажет нам, почем фунт лиха.

— Навряд ли они быстро кончат. Граф Ульрих будто начинен словами. Да и бан, знаю, не станет нынче только слушать.

— Не надобно и слушать, слова на него терять, обратить его вместе с войском в бегство, чтобы до самой Штирии не останавливался! А станет огрызаться, так поддать ему по лодыжкам, по косолапым немецким лодыжкам!

— Ты бы с этим отменно справился, господин Понграц!

— И всегда-то я слов не жаловал. Дела ведь лучше! Оттого мы и с рыжим Ульрихом повздорили. За помощь против Фридриха обещал он мне на словах Саколчан, а отдать не отдал, новый совет захотел со мной держать. Ну уж, говорю, нет, уволь! Слово не плата! Сел я на коня и сам взял свою плату за Дравой… А ему это не по нраву пришлось!

У Андораша Сентелеки силы да богатства было еще меньше, чем у Понграца, поэтому он слушал рассказ молча, не хуля и не одобряя. А перед Войском, сменяя друг друга, сыпали бранью и угрозами враждующие воины:

— Вам бы посовеститься, что тягу задали, а не горло драть!

— Сами стыдитесь, грабители, сыны воронов!

— А вы, католики неверные, с еретиками-гуситами побратались!

— Хайла свои поганые заткните! — прикрикнул на них Понграц Сентмиклоши. — Слова из-за вас не услышишь. Ежели так сцепиться охота, острием сабли орудуйте, а не языками!

А когда воины и впрямь немного угомонились, снова обратился к Андорашу Сентелеки:

— Я, видишь ли, никогда себя сказками не убаюкиваю. Всегда знаю, что возможно, а что — нет. Я так скажу твоей милости: ныне можно было бы разбить графа Ульриха. Но совет с ним держать не дело: кто с ним совет держит, только проиграть может! Уж я эту рыжую лису знаю…

— Король Уласло мира хочет…

— Больно он молод еще да неопытен. Однако и ему знать должно, что немец Ульрих лишь тогда мирным станет, когда в сердце ему кинжал всадят по самую рукоятку…

А пока внизу, под белесым, предвещавшим бурю небом, людей с самого утра одолевали вереницы мелких хлопот и затаенных мыслей, вверху, в оружейном зале крепости, мрачно и сосредоточенно держали совет. Здесь не обращали внимания на грозные предупреждения природы: прохладный воздух оружейной был куда удушливее, чем самый знойный день лета. Между тем лишь самые простые, вежливые, почти дружеские фразы летали сейчас от стены к стене.

Граф Ульрих сидел у окна на покрытом медвежьей шкурой чурбаке, спиной прислонясь к стене и откинув назад голову. Бледный свет, пробивавшийся сквозь круглый проем окна, расплывался на его узком лице со впалыми щеками, рыжеватых волосах, бороде и редких усах; он казался очень больным, и лишь прятавшаяся в углах рта странная усмешка нарушала это впечатление. Полуприкрыв глаза, с непривычной даже для него настороженностью, он следил из-под длинных ресниц за тем, кто сидел напротив него, у задней стены. Слова сейчас почти не интересовали его, они служили лишь прикрытием, позволявшим разглядеть каждую черточку, малейшую тень на лице или жест его недруга. Он вглядывался в его голову, видел бодливый широкий бычий лоб, спадающие на шею завитки волос из-под жирно поблескивающих косиц, видел дубленое, с твердыми чертами лицо, густые, нависшие надо ртом усы, лежавшие на коленях руки с широкими, тупыми пальцами, короткие, кривые ноги — даже сейчас, когда Хуняди сидел на чурбаке, они, казалось, обвивали бочкообразное брюхо коня. Ульрих разглядел все, потом единым взглядом схватил целиком это грузнеющее, пожалуй даже неуклюжее тело, услышал и голос, запинающийся, спотыкающийся на гладкой равнине слов, — и натянутая, подозрительная усмешка в углах рта выразилась яснее.

Стоящей меж колеи саблей он постучал по полу, прося слова, и, не дождавшись, пока Хуняди закончит негромкую, кое-как слепленную фразу, перебил, сразу повысив голос:

— Что, господин бан, видно, боишься меня? Потому и привел с собой стражей? Кивком он указал на Янку и Михая Силади, стоявших с саблями наголо по обе стороны от Хуняди. — Да если б я и захотел напасть на тебя, силушки-то у твоей милости побольше. Но только у меня и в мыслях нет подобного коварства.

— Братья свидетели будут словам, которые ты скажешь, милостивый господин граф. Я не нуждаюсь в защите! — заносчиво произнес Хуняди.