Победитель турок

Однако Цилли с самым естественным видом принял эти заносчивые слова и тут же вкрадчиво, но серьезно сказал:

— Моим словам и твоя милость достаточный свидетель, господин бан. Король во всем тебе верит. Зачем другим нас слушать?

На этот раз Хуняди приказал Янку и Силади:

— Обождите снаружи конца совета!

Оба, словно опасаясь злобной каверзы, даже не шевельнулись. Янку смотрел на Михая, Михай на Янку, ожидая, чтобы другой сделал первый шаг; увидев, что ни тот, ни другой не собираются сдвинуться с места, бан повторил тверже:

— Я сказал, обождите снаружи конца совета!

Они двинулись к дверям, меряя графа грозными взглядами, словно предупреждали: тебе же лучше воздержаться от коварства! Однако Цилли внимания не обратил на предостережение, сделанное языком глаз, притворился, будто ничего не заметил, и, не дожидаясь, пока за ними захлопнется дверь, заговорил:

— Ты сказал, господин бан, что я выступил против короля словом и делом? Можешь говорить, благородный бан, ведь ты — победитель. Мои же слова — лишь слова побежденного, того, кто попал в кольцо вместе со своим войском. Но и побежденный, скажу: это твоя милость словом и делом восстал против короля. Мыслимо ли в этой стране двух королей иметь? Ведь нет же! А если нет, то не Ласло ли истинный король наш? Он сын прежнего короля и его оставшейся вдовою супруги. Не ему ли принадлежит трон по праву, а не прибывшему невесть откуда чужаку Уласло?

— Король — тот, кого назвали королем сословия!

— Кроме воли сословий, необходимо иметь и корону. Не Ласло ли пристала корона?

— Краденая корона, господин граф!

— Истинная королевская корона, господин бан!

— Истинность не в золоте, а в воле, которая возлагает корону на голову. Уж не по доброй ли воле сословий выкрала служанка Елена королевскую корону из Вышеграда?

— Елена Коттанер не крала, а действовала по воле королевы, господин бан!

— А кто королеве сей добрый совет подал? — спросил Хуняди с насмешливой улыбкой. — Думается мне, что твоя милость, господин граф. Как и на коронации ты присягал вместо Ласло… И дальше все бы говорил вместо него, то громко, как присягу, то тихонько, как при краже короны…

Слова его звучали сурово, почти грубо, а договорив, бан и вовсе разгневался, даже с места вскочил. Расставив ноги, наклонясь вперед и набычившись, он стоял у стены, словно окаменев, как будто своей физической силой хотел поддержать шаткие обвинения и окончательно раздавить этого человека, всюду встававшего у него на пути. Коренастый, широкий, с напряженными, короткими, кривыми ногами, с широкими ладонями, сжимавшими рукоять сабли, Хуняди весь подобрался, готовый к прыжку, — это был враг, способный напасть и убить, и если он вступил в переговоры, то лишь затем, чтобы еще больше распалить себя…

Граф Ульрих притворился, будто не замечает его грозной враждебности. Правда, в свете, падавшем из окна, было заметно, что лицо его стало еще бледнее, но голос, когда он заговорил, звучал спокойно, высокомерно, с уверенной властностью:

— К чему столь высокие слова, господин бан? Слова должны отвечать истине. Верно, я присягнул вместо младенца Ласло, а ваш ставленник Уласло произнес присягу сам, но по вашей подсказке… Так в чем же тут отличие?

— Отличие в том, чему присягают!

— Но чему же, господин бан? В Фейерваре присяга дана по слову Цилли, а в Буде — по слову ваших милостей. Отличие лишь в том, что ваше слово громче, но лишь потому, что вас больше!

— Ошибаешься, господин граф. Я не за свою правду, за правду страны родной стою. С королем Уласло придет и помощь великой Польши против турок, а они ныне главные наши враги. Молод он, говоришь, подсказывать ему надобно и присягу, и иные слова? Верно. Но он-то хоть понимает, что слово истины слышит, и говорить способен, слово это повторить. Он ведь не грудной младенец, вместо которого и ложную клятву дать можно и ложный закон принять.

Сильно жестикулируя, Хуняди говорил с ненавистью, совсем позабыв о том, что было договорено с королем и прочими вельможами и что сам он почитал за наилучшее — вынудить к миру могущественного вельможу: это лицо с ехидной усмешкой, эти гладкие, скользящие речи пробудили в нем вдруг память о прежних обидах, и он не совладал с собой. И даже добавил к прозвучавшим уже суровым фразам:

— Может, я не слишком учен. Может, не умею слова нанизывать так, чтоб ушам приятно было. Но никто по властен отнять у меня то, что свершить хочу: честно служить родной стране во благо…

Граф Ульрих недвижимо, внимательно слушал эту бурную речь. Он не дал себя увлечь ее потоку, не показал обиды и заговорил по-прежнему тихо и бесстрастно:

— Служить родной стране во благо, сказал ты, господин бан? Можно и так назвать жажду власти. Как назвать, это не важно. Напрасно стали бы называть тебя Ульрихом Цилли и тщетно звали бы меня Яношем Хуняди — иными, чем есть, мы не стали бы. И уж не думаешь ли ты, господин бан, что я не усердствую ради родной страны?! Есть во мне усердие к делам ее, потому и жажду я власти, чтобы стране послужить.