Победитель турок

Юный Ласло, с тех пор как прибыл из Вены в Буду, чтобы занять королевский престол, впервые серьезно держал совет с вельможами. Это было что-то вроде малого Государственного совета: никто не получал особого приглашения, но явились все, кто по богатству своему и сопряженной с ним власти играл в стране значительную роль. Собственно говоря, не с королем держали они совет — от этого неизменно молчаливого юноши-ребенка, всегда вялого и утомленного в перезрелой своей молодости, почти невозможно было добиться хоть слова даже о самых естественных проявлениях жизни. Вот и теперь он сидел на троне так сиротливо и беспомощно, будто собирался заснуть, даже глаза прикрыл, а вельможи, попарно разойдясь по углам тронного зала, беседовали тихо, сдерживая привычные к громкой речи голоса почти до шепота, лишь бы не обеспокоить его… В этой картине отражалось и отношение их к королю, которого после долгих проволочек и торга они все же поставили над собой, привезли домой из Вены, чтобы из уважения к высшей власти, впитавшегося им в плоть и кровь, как-то сдерживать себя, не подымать голос друг на друга еще больше, ибо поднимать его еще и еще было уже нельзя, не губя и себя самих, и государство…

По залу разлился совершенно непривычный, почти раздражающий дух миролюбия и преувеличенного стремления ко взаимному пониманию: в тихо произносимых словах даже не проглядывал гнев, самые заклятые враги, беседуя, касались лишь таких тем, по которым могли прийти к какому-либо согласию.

В одном углу беседовали Хуняди и Цилли. Тихо и растроганно говорили об умершей в Хуняде дочери Цилли, маленькой Катице, помолвленной с Матяшем Хуняди. Янош рассказывал отцу о ее последних днях:

— Она все время громко звала твою милость. Словно, не простившись, тяжко ей было в вечный путь отправляться…

Цилли молчал, только часто глотал слюну да подергивал рыжеватые редкие усы, словно хотел выдрать их все по волоску.

— …Все время звала твою милость, домой рвалась. Мы бы и повезли ее на перекладных, быстренько, но не смели в путь тронуться, — зима-то суровая, мороз. До конца надеялись, может, выживет…

Наступила тишина, однако сейчас в ней не было никакой напряженности — просто оба глубоко погрузились в свои мысли.

— А я уж думал, — немного погодя горько и нерешительно проговорил Цилли, — что свяжет нас с тобой ее девичья ласка…

В этой фразе крылось больше, нежели естественная горечь: в ней было крушение попытки достигнуть примирения с помощью семейных уз, и, значит, снова подымала голову пожирающая обоих вражда со всеми ее ухищрениями и насилием… Однако пока эта мучительная страсть еще мирно дремала в них, Хуняди выслушал Цилли и сказал просто:

— И я так думал…

К ним подошел королевский наместник Гараи и с доброй родственной улыбкой обратился к Хуняди:

— Как поживает мой будущий зять Ласло? Пришлось ли ему по вкусу новоиспеченное пожоньское графство?

— Благодарю тебя, добрейший господин наместник, он жив и здоров! А как поживает моя будущая невестка Анна?

— Благодарю, добрейший господин главный военачальник, и она в полном здравии…

Эти любезности они повторяли друг другу чуть ли не каждый день, при любой встрече, и оба принимали их так, словно слышали впервые. Однако они тут же и расходились, так как продолжение беседы потребовало бы иного тона и иных слов. Но видно, на сей раз королевский наместник особенно жаждал единения, ибо не удовольствовался сказанным и продолжал нащупывать путь, по которому мог бы пройти вместе с Хуняди еще хоть несколько шагов.

— А как там турки, господин главный военачальник?

Он спросил так, как спрашивают, заранее зная о чьей-то страсти и любезно давая возможность о ней поговорить. Для Хуняди же борьба против турок действительно была страстью, делом настолько кровным, что он, не обратив внимания на снисходительно-поощрительный тон, тотчас же заговорил:

— Пред тем как отправиться в путь, получил я известие, что новый султан Мехмед угрожает вторгнуться в Венгрию. Говорит, не успокоится, покуда не одолеет нас…

Падение Восточной империи, падение Константинополя произвели неописуемое впечатление в Венгрии: все — и те, кто стоял так высоко, что мог заглянуть за рубежи отчизны, и те, у кого власти было поменьше, так что они могли заниматься лишь внутренней жизнью страны, — все ломали теперь головы над этим проклятьем — нависшей над Венгрией турецкой опасностью. Все усиливавшийся нажим язычников, который собравшиеся на совет владетельные особы, казалось, ощущали уже собственным телом, наконец-то расшевелил их, — по крайней мере, они начали раздумывать и говорить об этом. И сейчас, уловив слова, сказанные чуть более громким тоном, и поняв, о чем идет речь в углу, многие стали подходить ближе, кольцом обступив беседующих.