Победителям не светит ничего (Не оставь меня, надежда)

- Не бзди, я сама боюсь...

Она подошла к шкафу, достала шприц и ампулы.

- Давай руку, - скомандовала.

Собрав всю свою волю, Ковальский улыбнулся, но вышло у него это довольно жалко. И никто этого не оценил.

Ему воткнули в плечо шприц с желтоватым раствором и медсестра, все еще ворча и переругиваясь, ушла.

- В другой раз, - сквозь легкий шум в голове слышал Ковальский, - и не пошевелюсь, сами управляйтесь...

Ему хотелось спать. Он отяжелел, но прилагал отчаянные усилия, чтобы не дать сморить себя сну.

Последний сполох памяти: вдвоем - санитар с шофером - тащат его к кровати и впихивают в нее, как куль. Потом он чувствует, как кровать начинает двигаться, - а может, ему это кажется ? - и его везут куда - то мертвенно белым коридором.

Две лампы, три, пять...

Ковальский очнулся в полной темноте. Она была такая густая, что подавалась под руками как мягкая пуховая подушка.

Вскочив с кушетки, он стукнулся лицом о стену и разбил бровь, но боли не почувствовал. Стал лихорадочно шарить руками вокруг - одни стены.

Ему в голову пришли зловещие московские рассказы о пропавших без вести людях, чьи почки, сердца и легкие продавались потом мафией за рубеж. В горле стало горько и сухо, словно его продрали наждаком.

В голове кружил птичий базар. Собраться с мыслями и обдумать ситуацию он просто не был способен.

Тогда, еще сам не зная зачем, Ковальский стал сам себя ощупывать. Пальто и шапки нет, но костюм на нем. Мало того - кошелек и часы.

Оосознав это, он похолодел: из неясного опасения - да кому, собственно, он, Андрей Станиславович Ковальский нужен!? Мысль о том, что его похитили , чтобы заполучить его внутренние органы стала обр/етать реалии...

Нащупывая каждый шаг и , как слепой, водя вокруг руками, он вдоль стены обошел все помещение. Оно оказалось небольшим квадратным. Никакого другого отверстия, кроме наглухо, как в бомбоубежище, закрытой двери, он не обнаружил. Свет, по всей видимости, включался снаружи. Как он ни старался, он не дотянулся ни до какого-нибудь окна, ни до вентиляционной шахты.

Ковальскому стало не по себе: на этот раз врожденный оптимизм его застопорило, словно в мозгу заело какой - то моторчик.

Еле - еле, потратив на это немало времени, он разглядел фосфорицирующие точки на часах:

" Два часа десять минут ночи..."

Он не сомневался:

" Утром придут, а тогда..."

Что вот делать теперь?! Хоть в голос вой!

Всю свою жизнь он из любой переделки выходил, а здесь?

В пятьдесят шестом, например, когда солдатом, девятнадцатилетним парнем, к мадьярам-повстанцам в Будапеште в руки попал: ведь выпутался ! "Поляк я", сказал. Потом начал рассказывать, как всю свою жизнь русских и коммунистов ненавидел..."Ступай на Запад, - посоветовали ему, - добирайся до Австрии!" Но он вернулся в Россию: как стариков мог бросить? Да и боялся, по чести говоря: что он о Западе тогда знал? В части не очень хотели, чтобы стало известно о плене, никакого дела заводить не стали.

А как он из - под плота перевернушегося выплыл? Приятель - головой о порог намертво, а он - ушибами да ссадинами отде лался...

Неужели так вот надсмеялась над ним судьба, и нарочно все под конец подстроила?

Но чем дальше, тем настойчивей, как слабый лучик в пещере стала мелькать у него в голове мыслишка: подвал - то подвалом, но ведь он и дверь в нем нащупал. А раз дверь, значит, есть и замок. А коли замок - то это уж его область, Станиславыча. Если не он, то кто же ?

Ковальский полез в пиджак, осторожненько прощупал подкладку. Однажды он обнаружил в ней провалившуюся стальную канцелярскую скрепку большого размера. Надо было, конечно, достать, выбросить. Да не сразу нашел дырку в карманах, через которую она завалилась...

"Господи! А вдруг вывалилась..."

От волнения на лбу его вздулись жилы, руки не слушались, дрожали, а он все двигал их вдоль полы пиджака, пытаясь унять эту дрожь, сосредоточиться.

" Есть..."

Он распрямил скрепку. Перекрестился.

"Господи, помоги!"

Сначала на него обрушился шквал надежды, но когда он занялся замком вплотную, шквал пронесло, а он остался. И еще с высоты гребня о каменистое дно шваркнуло. Ничегошеньки у него, холера бы его взяла, не получалось.

Вспотевшие руки скользили. Скрепка внезапно вырвалась из рук, упала. Ковальский беззвучно заплакал. Как в детстве.

Минут пять искал, ползал на коленях, смахивая с глаз слезы.

Надежда и отчаянье, как качели, носили его туда и сюда. Найдя скрепку, он поцеловал ее и возблагодарил Господа, даровавшему еще шанс.

Потом снова принялся копаться в замочной скважине. Замок оказался обычным врезным цилиндровым: он на своем веку открыл таких не меньше сотни обычной шпилькой. А тут...

Ему казалось, нервы его лопнут от перенапряжения, а сердце ухнет подстреленной птицей...

Ковальский начал вести счет. Вполголоса. Потом перестал: это отвлекало. Бросал, начинал, подвывал сам себе.

Подобрать положение штифтов, осторожно повернуть цилиндр...

И вдруг! Ригель, как по волшебству, отодвинулся.

Ковальский осторожно надавил на дверь, и она отошла, словно плита подземелья.