Победившие не вернутся

Молочник, пятясь и ломая в руках кепку, стал пробираться к выходу, а Шлоссер сказал криминалисту:

– Коллега Ланге, покажите еще раз оружие.

Тот развернул салфетку с пистолетом.

– Браунинг 1903 года выпуска. Берите без перчаток, я уже снял отпечатки.

– Гильзу нашли? – спросил Шлоссер, крутя в руках пистолет.

– Так точно, валялась у ножки стола, – сказал Ланге. – В магазине не хватает патрона, а патронник пуст. Все сходится. Очень, очень похоже на суицид.

– Я тоже сначала так подумал, – заметил Лейбович, – после осмотра головы. Сквозной огнестрел. Но расположение входного отверстия, а также отсутствие штанцмарки, следов копоти и частиц несгоревшего пороха, осаднение ранки говорят о том, что русский не мог сам выстрелить себе в голову. Его убили.

– Ну, так если ранение сквозное, ищите пулю, – сказал Шлоссер.

Криминалист осмотрел простенок между окнами с лупой, сантиметр за сантиметром.

– Мне вот что странно, – делился он между тем со Шлоссером. – Выстрел в упор из положения стоя мог размозжить жертве голову. А ранки классические. Вот, взгляните! На выходе пули мы не видим мозгового вещества.

– Это лишь указывает, что кинетическая энергия у пули была слабая, – отозвался Ланге, продолжая осматривать стену. – Либо патрон старый, либо порох сырой.

Кате сделалось дурно.

– Мне нужно выйти, – сказала она, с трудом приподнимаясь со стула, – я буду на крыльце, господа.

– Вам нехорошо? – участливо спросил Лейбович. – У меня есть с собой нюхательная соль.

– Спасибо, – сказала Катя, принимая пузырек и отвинчивая крышку.

– Ступайте на воздух, – посоветовал Шлоссер, – вы, действительно, бледны.

Они трогали труп за руки, приподнимали голову, отрывая волосы от засохшей крови на столе, что-то измеряли и записывали; щелкал затвор камеры, то и дело вспыхивал блиц, пахло озоном.

Криминалист выковырнул пулю, пробившую обои и застрявшую в штукатурке, и следственная бригада принялась моделировать картину смерти Гардаша.

Лейбович склонялся к версии самоубийства. На ладони отпечаталась насечка рукоятки браунинга. Выстрел произошел под утро, не позже четырех часов назад.

Ланге настаивал на насильственной смерти и брался ее доказать. Положение трупа на стуле, его поза, даже гримаса, застывшая на лице в момент гибели, говорили о том, что жертва не ожидала выстрела. Он прогремел неожиданно. Убийца мог пробраться в дом незаметно, а потом, сделав свое дело, инсценировал суицид для полиции.

Шлоссер склонялся к версии Лейбовича не потому, что она казалась ему более логичной. Ему хотелось поскорее закрыть скандальное дело, которое он намеревался представить в отчете, как самоубийство на бытовой почве. Поэтому он пригрозил репортерам, что арестует тираж, если ему не покажут гранки перед публикацией. Начальство и так встревожится, узнав о смерти иностранца, да еще из России.

Катя стояла на крыльце, укутав плечи шалью и глядя на деревья. Она была уверена, что сегодня же Шлоссер заведет уголовное дело, а в газете появится репортаж, который уже ни она, ни полиция, никто на свете не сможет отменить.

Она стояла, будто окаменев, и наблюдала, как мимо нее проносят носилки с телом мужа, грузят их в санитарный фургон, как фургон отъезжает, скрипя и пошатываясь.

Катя смотрела ему вслед.

– У вас есть, где остановиться? – спросил Шлоссер. – В Граце отель, но лучшие номера занимают коммерсанты. А жить с общей ванной и одним туалетом на весь этаж вам, графиня, не пристало бы.

– В этом доме мне тоже не хотелось бы оставаться.

– Боитесь приведений?

– Я больше боюсь людей.

Шлоссер помялся, потом предложил.

– Могу предложить вам остановиться у меня. А в этот дом вы сможете приходить, когда найдете силы разобрать вещи покойного.

– Мне право, неловко, Шлоссер!

– Для друзей Генрих. Договорились? Так что отпускайте извозчика, а мои люди позаботятся о багаже.

Глава

5. Клятва и могила

Тот, кому случилось бы прогуливаться по Грацу ранним вечером 1915 года, мог заметить в мерцании венецианского окна, чуть прикрытого портьерами, два мужских силуэта с бокалами. В одном из них, невысоком, полноватом, с залысинами и закрученными усами, узнавался судебный медик Питер Лейбович.

Второй – худощавый мужчина в серой тройке и бабочке с бриллиантом, при бакенбардах на холеном лице, в пенсне, словом, весьма благообразного вида, – доктор Рудольф Хейзер из Берна, профессор медицины. Он приехал на медицинский симпозиум, где ожидалось выступление Фрейда. И был очень рад навестить бывшего сокурсника по Сорбонне, Лейбовича. Последние годы друзья только обменивались открытками к Рождеству.

В юности они были соперниками.

Оба считали себя красавцами.

Оба мечтали жениться на хорошеньких девушках.

Оба надеялись на карьеру и славу.

Но удача сопутствовала лишь Хейзеру. Он занимался нейрохирургией в одной из клиник Инзеншпиталя, старейшей больницы при Бернском университете. Его интересовали пограничные состояния человеческого организма и тайны мозга.

Напольные часы в гостиной пробили половину десятого, когда прислуга убрала посуду, приборы, после чего хозяин и гость перебрались в кабинет, где наслаждались коньяком и сигарами.